Кочевые повести - Илья Одегов
Совсем скоро город остался позади. Все вокруг было чистым, белым. Назар приоткрыл окно и с удивлением понял, что может, наконец, дышать. Город еще не до конца отпустил его, он словно цеплялся за Назара липкими, клейкими нитями. Но нити эти растягивались, становились все тоньше, лопались одна за другой, и чем меньше их становилось, тем шире открывались глаза Назара. Ему казалось, что он только проснулся, хотелось зевать во весь рот, потягиваться до хруста. Наконец, лопнула последняя нить, и Назар, будто почувствовав это, непроизвольно рассмеялся. И в тот же миг прямо впереди него между серых свинцовых туч проглянул первый голубой лоскут.
19
Утром машина завелась хорошо, с полуоборота, будто и не было ничего. Да и погода неожиданно прояснилась, только ближе к горам висели далекие облака, но все остальное небо казалось бесконечно синим. От белого ослепительного солнца начала капать с крыши вода, и уже по самому ее краю выросли тонкие прозрачные сосульки. Гена в удовольствие почистил двор от выпавшего за ночь снега, а потом сделал себе кофе и вышел покурить на крыльце. Щурясь от солнца, он выпил кофе, казавшийся особенно горячим и вкусным на свежем воздухе, и медленно, смакуя, выкурил сигаретку.
Машина прогрелась и уже урчала ровно, уверенно. Можно было ехать. С Ольгой Юрьевной Гена договорился, что приедет за расчетом часам к одиннадцати, но он хотел выехать заранее, боялся пробок на дорогах. Да и день задался такой ясный, что дома не сиделось. В голове Гена уже несколько раз прокрутил сцену отказа от денег с просьбой подарить ему Чмо. Сама фраза, ее формулировка пока не давались ему, но вот реакцию Ольги Юрьевны он почему-то представлял себе очень точно. У нее вытягивалось в изумлении лицо, а потом изумление сменялось облегчением, радостью и даже какой-то снисходительностью, мол, боже мой, и это все, чего вы хотите? Да забирайте, ради бога, пожалуйста!
– Все, поехали! – сказал Гена вслух, решив, что свою речь додумает по дороге, кинул окурок в стеклянную банку-пепельницу и пошел открывать ворота.
Дорога между домами и так была узкой, а после снегопада и вовсе превратилась в одноколейку. Утрамбованный колесами снег уже оплавился на утреннем солнце, и машина то и дело скользила, виляя задом. Дорога забирала влево. Гена прекрасно знал этот маршрут и заранее включил поворотник, собираясь вырулить на трассу, но перед самым выездом дорогу ему преградил черный джип.
Гена притормозил и посигналил. Джип не сдвинулся с места.
– Заснул, что ли, – с досадой сказал Гена, дернул ручник и вылез из машины.
В джипе сидело несколько мужиков.
– Другой дорогой езжай, – слегка приспустив стекло, сказал водитель, крепкий парень в пуховике, – сюда нельзя.
– Тут нет другой дороги, – сказал Гена. – С прошлой весны только этот выезд. А с той стороны – траншея. Там уже второй год трубы меняют.
– Ну тогда дома посиди сегодня, – крикнул смуглый парень, сидящий рядом с водителем, и засмеялся. – Отдыхай, короче.
– Ребят, – срывающимся голосом сказал Гена, – мне ехать нужно. Забрать нужно… Ну, кошку. Я обещал…
– Кому обещал? – заржал смуглый. – Кошке? Ха-ха!
Гена увидел, что на заднем сиденье зашевелились, засмеялись многорукие тени.
– Слышь, мужик, – сказал водитель, – мозги нам не парь. Дорога до центра перекрыта, все равно никуда не проехать. Че ты под танки лезешь? Домой иди, завтра съездишь, куда там тебе надо.
Кто-то на заднем сиденье джипа пошевелился и сказал:
– Ты че с ним, как с девочкой, разговариваешь? Вломи – и все!
– Сам и вломи, – недовольно пробурчал водитель.
– А че, и вломлю! – Задняя дверь джипа открылась, и оттуда вылез здоровый парень в полицейской форме.
Гена отступил на шаг назад.
– Че, дядя, че-то непонятно еще? – сказал парень и тут же без размаха ударил Гену по лицу.
Гена невольно попытался увернуться, и удар получился смазанным. Но парень тут же ударил еще раз. В ухо, в подбородок, в живот.
– Э, Айдос, хватит, – крикнул водитель джипа.
Гена стоял согнувшись, закрыв руками лицо, и тяжело дышал. Воздух стал густым, прилипал к губам, как паутина, и совсем не хотел проникать внутрь, наполнять грудь. Не разгибаясь, почти ничего не видя, наугад побрел Гена к своей машине. Он уже решил, что делать. Сел, повернул ключ, взглянул на себя в зеркало. Изо рта текла кровь. Гена включил заднюю передачу и стал медленно сдавать назад. Отъехав метров на двадцать, только на те необходимые двадцать метров, которые были нужны для разгона, он перевел рычаг на скорость и изо всех сил нажал на педаль газа.
20
Абай проснулся рано утром от солнечных лучей, заглянувших в комнату. Он поднялся с постели, плотнее задернул шторы, щурясь от нестерпимого света. Снова прилег, но уснуть уже не вышло. За окном все капало и хлюпало. Ужасно болела голова. Особенно ныло то место, где шея переходит в затылок. Абаю казалось, что там сидит невидимый паук, сидит и жалит, и от этой точки в сторону ушей расползается яд. Медленно расползается. Позвонки трещат от напряжения. Яд проникает даже в самые узкие щели, взрывает на своем пути препятствия, роет внутри головы норы. Паук вцепился крепко, Абай чувствовал кожей, как тот шевелит жвалами, переступает от нетерпения и все глубже, глубже впивается. Абай пытался стряхнуть его, шлепал по шее, растирал затылок, массировал пальцами позвонки, но нащупать паука не мог, только иногда при нажатии на какую-то особо чувствительную точку его всего сотрясали конвульсии, и от этого почему-то становилось легче. Абай принялся ловить эти точки, запоминал, давил увереннее, его подбрасывало и выгибало, словно бежала по позвоночнику, как по длинному шлангу, вода – бежала и выплескивалась в мозг. Еще раз. И еще. Голова импульсивно запрокидывалась назад, будто пыталась зажать паука между затылком и шеей, зажать и раздавить. Жмет на точку. Импульс. Разряд. Его корчит. Голова звенит все сильнее. Уже и трогать ее страшно, так натянута оболочка, вот-вот лопнет. Абай сполз с кровати и упал на колени, скорчившись, лицом в пол.
«Ниц» – пришло ему в голову. Какое странное слово. И ниц ли это?
Абай удивился, как точно совпадает плоскость пола с линией его лба, переходящего в нос, – от переносицы до самого кончика. То ли сидит, то ли лежит. Сложился весь. Безвольный, обессиленный, недвижимый. И только болит и тянет под затылком. Болит так, словно паук, сидящий там, и не паук вовсе, а клешня, прищепка кукольника. Он прицепил его к уходящей вверх нити и теперь тянет за нее, тянет, пытаясь поднять. Но что-то мешало Абаю встать, и он чувствовал, что прищепка вот-вот соскользнет, сорвется, выскочит вместе с клоком материи и ваты, вместе с куском его тела. Перед его глазами, словно от ужаса, все шире открывались поры линолеума. И вдруг что-то тихо щелкнуло. Да, этот звук был почти не слышен. Крэк. Голова начала наполняться песком, тяжелым мокрым песком, теперь ее вообще было не оторвать от пола. «Пусть лежит», – успел подумать Абай и встал.
21
Степаныч не пошел на привычную утреннюю прогулку. Решил устроить себе выходной. К тому же Тоня уехала. А еще и рука разболелась под гипсом.
В окна светило редкое для алматинской зимы солнце. Степаныч подумал, что рука болит из-за смены погоды. Он полдня ходил по квартире, не находя себе места, пытался смотреть телевизор, но не мог вникнуть в слова, звучащие с экрана.
Раздался телефонный звонок. Степанычу редко звонили. Он подбежал к телефону, недоверчиво, двумя пальцами взял трубку, приложил к уху, но ничего не услышал. Только за окном барабанила по крышам капель.
– Хватит баловаться! – крикнул Степаныч и положил трубку на место.
Настроение было паршивое. Степаныч чувствовал, что
