Кочевые повести - Илья Одегов
– Пойду схожу, – бормотал Степаныч, – погляжу, как оно там. Пройдусь, посмотрю…
Он хорошо, на два замка, запер дверь и принялся медленно спускаться по лестнице. Дошел до первого этажа и свернул в коридорчик, где стояли почтовые ящики. В ящике лежала какая-то ерунда: листовки, рекламные проспекты, старые счета. Над его головой громыхнула дверь, и по лестнице застучали торопливые шаги. Степаныч развернулся посмотреть, кто это, и увидел, как мимо промчался силуэт с пузатыми пакетами в руках, промчался и выскочил из подъезда.
Степаныча охватили подозрения, и он кинулся следом. Выбежал на улицу, прищурился от света, глянул вниз и увидел под ногами мешки, полные мусора.
– Эй, стой! А ну, стой! Ты где? – закричал Степаныч, оглядываясь, и заметил человека, суетившегося у машины.
– Эй! Иди сюда! – Степаныч побежал к нему, пытаясь разглядеть лицо. – Это… ты? Колька, что ли? Ты не охренел ли, а? Гаденыш, хипстер, бляха-муха. А ну, стоять!
Колька запрыгнул в длинный белый «мерс», но не успел закрыться, а Степаныч уже догнал его. Дернул дверь на себя, выволок Кольку за шкирку наружу и потащил к подъезду.
– А ну, мусор свой убирай! Развел тут свинарник!
Колька попытался вырваться. Степаныч толкнул его вперед, и Коля неловко упал, распластавшись на вышарканном бетоне и угодив коленом прямо в пакет с мусором. Пакет лопнул, и из него вывалились какие-то окурки, огрызки…
Коля всхлипнул. Шарф слетел, и из пальто торчала его тощая белая шея. Да и весь Коля был какой-то тощий, нескладный, несчастный. Степаныч вдруг остыл и наклонился к нему.
– Ладно, Колька, ты чего, а? Ладно, извини. Достало меня просто, живем как в хлеву, как свиньи… Ушибся, поди? Давай помогу.
Колька оттолкнул протянутую руку старика и вскочил на ноги.
– Пожалеешь, сука, – прошипел он и пошел прихрамывая к своему автомобилю.
Степаныч оторопел и, не зная, что ответить, смотрел, как Колька сел в машину, завел ее и медленно тронулся. На крыльцо, прошелестев крыльями, приземлился толстый голубь и стал клевать рассыпавшиеся из пакета хлебные крошки, но Степаныч топнул ногой и отогнал его, а потом нагнулся и принялся собирать мусор. Проезжая мимо подъезда, Колька остановился и достал из бардачка черный травматический пистолет. Степаныч, тяжело дыша, собирал рассыпанные по земле окурки. Колька опустил окно, прицелился и выстрелил.
От звука выстрела у себя в машине проснулся Данияр. Он накануне ночью никак не мог уснуть, ворочался до самого утра, и только когда вышло солнце, успокоился, согрелся и провалился в сон. Данияр увидел, как промчался мимо белый «мерс», но не понял, что случилось. Он выбрался из машины, прошелся по двору и уже собирался было пойти перекусить, как увидел Степаныча. Тот сидел у подъезда, привалившись к стене, и тяжело дышал.
– Виктор Степаныч, вы чего там? – подошел ближе Данияр. – Вам плохо, да? Вызвать скорую?
– Вызови, Даниярчик, – хрипло сказал Степаныч. – Подстрелили меня.
– Как подстрелили?! Кто?!
– Да неважно, Данияр, все нормально. Просто ушиб сильный. Может быть, ребра сломал, не знаю. Давай, родной, звони в скорую.
– Блин, у меня батарейка села! – воскликнул Данияр, пытаясь набрать номер на мобильном. – У вас с собой телефона нет?
Степаныч покачал головой.
– Ладно, вы посидите, а я сейчас! – решил Данияр. – Я мигом!
Он залетел на свой третий этаж и постучался. Его ключ остался в машине. Щелкнул замок, и дверь чуть приоткрылась. Данияр распахнул ее и схватил Алию в объятья.
– Родная моя, хорошая, – зашептал он, целуя ее волосы, – прости меня, ну прости же меня, глупого. Я идиот. Просто самовлюбленный ленивый кретин. Завтра же поеду и куплю эту чертову посудомойку. И пылесос куплю. Все, что нужно, куплю, только не обижайся. Прости, что тебя одну оставил. Прости, что забываю тебе сказать, как сильно я тебя люблю. Никто мне не нужен, кроме тебя. Я ужасно скучал. Что бы я ни делал, о чем бы ни говорил, все время о тебе думал. Я тебя очень люблю. Прости меня, ладно?
Алия молча слушала, опустив голову, а потом вздохнула и прижалась к груди Данияра крепче. Он понял, что все, мир, и замолчал. Так они стояли с минуту, дыша в унисон, а потом Данияр вскрикнул:
– Мне же позвонить надо! Где телефон? Там Степаныч умирает!
22
– Виктор Степаныч, я скорую вызвал, сейчас уже приедут! – закричал Данияр, выбегая из подъезда. – Вы как вообще? Я бы вас сам отвез, но такой снег, пробки, и ведь не пропустит никто. А скорую все же еще пропускают…
– Ох, да я ничего, ничего, – закряхтел Степаныч. – Холодно только…
– А вы сюда садитесь! – Данияр сорвал с себя куртку и начал подсовывать ее под Степаныча.
– Спасибо, сынок, – Степаныч облокотился на куртку, приподнялся, чтобы подсунуть ее под себя, и тяжело закашлялся.
– Эх, не везет мне, – усмехнулся он. – Только рука заживать стала… А тут…
– Чего же они так долго!
– Да ты не торопись, я крепкий, – усмехнулся Степаныч. – Подождем. Да не боись, не умираю я. Я ж врач, ситуацию вижу. Поживем еще немного. А пацан-то шустрый. Где он пистолет-то взял? Ему ж, поди, и двадцати еще не стукнуло. Ребенок. У тебя ведь детей нет? У меня тоже нет. Но у тебя еще будут, а у меня уже все. Старый я. Старикан. Эх-х…
С крыши сорвался и с грохотом упал на землю целый пласт смерзшегося снега. Испуганные воробьи выпорхнули из-под кустов и возмущенно зачирикали.
– Хорошо в Алмате весной, – прокряхтел Степаныч. – Главное, чтобы снег растаял, а дальше все пойдет стремительно. Не успеешь из шубы в пальто перелезть, а уже деревья зацветут. У нас ведь весна длится неделю, а потом сразу лето наступает. Данияр, ты алмаатинец? Местный?
– Не, – сказал Данияр, – из Караганды я. Там родился. Пять классов окончил. А потом родители сюда переехали.
– И как тебе Алмата? – спросил Степаныч.
– Тогда нравилась, – улыбнулся Данияр. – Да мне тогда везде хорошо было.
– А я в Алмате родился, вырос и умру здесь, – сказал Степаныч. – Ну-ка, помоги мне сесть поудобней… Да, вот так, хорошо. Видишь вон то дерево? Да, вот это, с верхушкой сломанной. Это яблоня. У нас во дворе она последняя. А раньше много их росло. Алмата – это ведь сад. Здесь и был сад. Ни домов, ни людей, только деревья. Яблоки были, цветы. А знаешь, как в саду пахнет? Нет, не яблоками, не цветами, нет… В саду пахнет землей. Только не песком и не пылью, а сочной, жирной землей. Жизнью пахнет. Потому что в земле этой ползут дождевые черви, деревья корнями переплетаются, трава к солнцу тянется, а по траве кузнечики скачут, эх-х-х… щас, да, и бабочки с цветка на цветок перелетают, понимаешь? То соловей на ветке поет, заливается, то скворец, а порой, глядишь, фазаны бегут под кустами. Не веришь? А я своими глазами все видел. И город наш в этом саду вырос, как яблоко, – чистый, солнечный, румяный. Весь город в ручьях, в арыках. Течет вода с гор – и леденющая! Руки кусает! А такая прозрачная, что пить можно. Только зубы ломит. Мы и пили с мальчишками. Эх, черт, болит все-таки… Да, и весь город такой был: дом, вокруг него яблони, шелковник, груши… а рядом всегда арык. Выходишь на улицу, яблоко с дерева сорвешь, воды из арыка зачерпнешь, и не надо больше тебе ничего. И самое главное, что люди это все чувствовали, понимаешь? Чувствовали этот свет города, его сияние. Не мог человек выйти на улицу и не улыбнуться. Ну как тут не улыбнуться, когда ручьи журчат, деревья цветут, солнце светит, а на горизонте синие-синие горы. А когда человек улыбается, ему хочется сделать что-то хорошее. То ли песню сочинить, то ли книгу написать, то ли фильм снять. И писали, снимали, сочиняли! Что говоришь?
– Говорю, что все меняется, – сказал Данияр.
– Конечно, меняется, – кивнул Степаныч. – И Алмата менялась. Столько лет менялась! И землетрясения случались, и революции, да чего только не было. Вот только что бы ни происходило, мы всегда знали, что выйдешь на улицу,
