Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
Маршрутка дернулась и отчалила от тротуара.
– Пожалуйста!
Машина вывернула на дорогу и, тепло прощаясь задними фарами, скрылась за поворотом. Я тряслась от холода на ветру. Боль пронизывала спину, стучала молотками в голову, зажимала ступни в клещи, давила удушающей подушкой на грудь. У меня сейчас сердце разорвется! Кажется, он сломал мне позвоночник. Или так и чувствуют себя в старости?
Как догнать, как вернуть проклятую маршрутку? Я попыталась встать на ноги, надо идти, надо, а то окоченею, и маршрутка уехала. Она же не нужна татарчику, зачем ему монета, он еще молодой. Она завалилась там за сиденье, лежит на полу. Моя монета, шестьдесят лет моей жизни. Я не жила еще, у меня нет внуков, даже детей нет. Мне еще рано детей, я специалист, парня даже нет, сейчас нет, получше будет, а теперь кто на меня посмотрит, надо найти монету, обменять ее, подсунуть, как эта гадина в маршрутке, ведь наверняка не первый раз такой фокус проделывает, выкапывает из подпола и подсовывает молодой дуре, надо догнать, холодно тут, меня колотит всю, какой холод, макро полюс холода, какая густая ночь, ползти, ползти, вон еще машина едет, поднять руку, голосовать, они остановятся, у меня есть деньги в кошельке, я заплачу, догоните маршрутку, как дохлый цыпленок, ужасная юбка, что они так уставились, смеются, только не уезжайте, пожалуйста, я заплачу́, пожалуйста, волосы липнут к шее, мокрые, холодные, возьмите меня с собой, почему вы плюетесь, отшвырнули туфли, ледяные плевки на моей щеке, почему легко отделалась, не уезжайте, уехали, у меня ведь были деньги, они забрали сумочку, сейчас сердце разорвется, от холода и стыда, вон идет маршрутка, помогите мне, возьмите меня с собой, мне нужна маршрутка, там моя жизнь, сырок, как вкусно пахнет из двери маршрутки, теплым хлебом и сыром, в маршрутке, мое сердце, тепло, пустите меня, помогите мне подняться, мокрая лужа по колено, склизкая, грязная, илистая лужа, не встать, ну хоть на четвереньки, выбраться на илистый берег, поросшие камышами кочки, прелая трава, где я ходила по грибы с мамой, провалилась в болото, вот дурочка, кричи ау, ау, как в лесу надо кричать, кукушка, кукушка, молчи уже, кричи, вон сыч летит, не ходи, я боюсь того сыча, держись за пенек, не ешь пирожок, придет серенький волчок, хлещет волна высокая, идет гроза грозная, конец деве гордой, небо горит пламенем, звездочки ясные под руками разгораются, золотые рыбки в руки плывут, в руки твои предаю дух мой, мамочка родная, нашлась я, нашлась, не плачь теперь, не терялась я, нашлась, спечешь мне оладушки?
Письмо тридцать первое
«Как стало тихо…»
Как стало тихо. Меж словами
Встает надолго тишина.
И взглядов птица между нами
Тогда становится видна.
Прошелестит над головами,
Присядет на руки твои.
К окну приблизится – едва ли
Снаружи легче, чем внутри.
Там вечер. Холодно. Включили
Почти во всех квартирах свет.
Там смотрят телевизор или
Готовят завтрашний обед.
Там видно небо. Звезд не видно.
Должно быть, утром будет снег.
Внизу, по вымерзшей равнине
Уходит в холод человек.
Ему навстречу вышли ели,
Укрыв от взглядов, как беды.
И остаются до метели
В снегу от ног босых следы.
Покинул путник мертвый город,
И, узнавая что-то в нем,
Смотреть, как след заносит снегом,
Мы молча у окна встаем.
Письмо тридцать второе
Добежать до норы
И здесь главное было не сдаться, даже внутри себя, даже на полмгновения, не поддаться страху, не согласиться с огнем, уже подступающим к пяткам. Так светло. Нечего было и думать затаиться в углу, в это время года, в этих широтах ей бы еще долго пришлось дожидаться тьмы. Она бежала не останавливаясь, бросая скорые взгляды по сторонам, оббегая вязкие струи света, выливающиеся из слепых окон. Дорога незаметно уширилась, превратилась в бульвар с пышно иллюминированными тушами каштанов и грабов, наполненных тайной радостью. Она замедлила шаг, с опаской вглядываясь в тени под пластмассой. Однако обитатели бульваров жаждали внимания еще меньше нее, и она постепенно уравновесила сигналы и перешла на ровный шаг, возобновляемый по мере ходьбы. Так она могла бы идти едва не до бесконечности, во всяком случае, энергии хватит, чтобы выбраться за пределы улавливаемого сигнала. Если только они уже не поймали ее сигнал, не сложили сеть, не выслали ангелов вслед за ней.
Она выскочила на автостраду, обведенную в десятиметровые скобки ограждения. Если бы только ей удалось добраться до слитых Лазарем координат, она пролезет в нору под бетоном и уйдет от них, уйдет навсегда, что значит «если», она уже проделала невозможный путь, считая от начала, и, пока не хватились ее, она будет идти, она будет идти, она дойдет до норы.
Перед трассой она оглянулась. Ни одного гравиката не заметно ни с одной стороны, ни одного серебристого промелька, ни одного внутреннего огонька. Она решилась и, чувствуя себя последней статисткой, по недомыслию и недоразумению призванной играть ведущую роль в премьере сезона, ступила на крайнюю полосу. Если кто-то сейчас поедет, они увидят ее, но она специально выбрала середину недели, когда карантин был жестче всего. Никто не должен появиться здесь.
Дорога выглядела пустынной, слишком пустынной, слишком широкой, слишком светлой. Пустая арена, гигантская челюсть, застывшая в ожидании добычи. Слепящая пропасть, вязкая жгучая глухая река без дна. По ногам прошла крупная судорога. Как она ни старалась игнорировать жар, он добрался уже до нижних суставов и скоро остановит движение. Потому, внезапно поняла она, они и не беспокоятся о беглецах. Никто не будет гнаться за ней, можно не прислушиваться к экстренным сообщениям, не опасаться раскинутой сети на дороге, они просто дождутся, когда она расплавится, когда огонь съест ее, и патруль подберет то, что останется от нее, и утилизирует на благо сообщества.
Эта мысль привела ее в ярость, ярость добавила решимости и подтолкнула вперед. Она уже так далеко зашла. Она должна дойти до норы.
Поднялся ветер, вернее, ветер был здесь всегда, в коридоре шоссе, это она ступила внутрь и, скоординировавшись, позволила ветру нести себя
