Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

Девушка. Как и тебя – в честь королевы Александры Виктории, моя дорогая.

(Девушка отворачивается, плачет.)

Девушка. Ну вот, и эта рыдает. Ну перестаньте же, сестрички.

Девушка. А ты не обратила внимания, у этой белки, что мимо пробежала, был нагрудный кармашек?

(Девушка перестает плакать, поднимает глаза.)

Девушка. Конечно, нет. Иначе она бы обязательно положила яблоко в карман, а не несла в руках. Логика! (Молчит.) А вот галстук-бабочка у нее точно был!

Девушка (вздыхает). И поэтому мы сейчас полезем за ней в дупло?

Девушка. Ну уж ты-то точно не полезешь. Попа не пройдет!

Девушка (шокирована). Алиса!

Девушка. Я тоже не полезу. Я не хочу в дупло. Я хочу пройти по улицам, заглянуть в кофейню, в книжную лавку… Просто пройтись, и чтобы вокруг студенты на велосипедах ездили, и профессора брели с книгами подмышкой, ничего вокруг не замечая.

Девушка. Это у нас есть – ходит, ничего вокруг не замечает, будто мы каменные.

Девушка. А мне хочется, чтобы меня замечали! И ходить, ходить, ходить. И ездить! Ведь есть еще и дальние страны – Америка, Австралия. Ты хотя бы в Австралию летала, пусть и во сне, а я все пропустила.

Девушка. Знаешь, мне кажется, мы это просто поменяли – раньше мы могли ходить и ездить где угодно, но время у нас было ограничено. А теперь ограничено пространство, а время – все, что есть, и еще сколько угодно.

Девушка. Я думаю, какие-то ограничения все же найдутся – со временем даже камень искрошится, знаешь, не то что время.

Девушка. В этом смысле и пространство наше раньше тоже было ограничено – ведь в Австралию мы так и не попали. Но в целом примерно так.

Девушка. Да, так.

(Девушки молчат, смотрят в разные стороны.)

Девушка (встает со скамейки, подходит к рампе). Но все же, все же цветы здесь замечательные. А запахи какие, и бабочки летают. Идите сюда!

(Девушки подходят к ней. Обнимают друг друга, глядя на цветы.)

Девушка. Но они больше не разговаривают.

Девушка. И садовник молчит.

Девушка. Да и королева теперь другая. Добрая, головы никому не рубит.

Девушка. Но чем-то похожа на ту, нашу.

Девушка. Да.

Девушка. И коты похожи.

Девушка. Да, коты те же.

Девушка. Да. Но тоже больше не разговаривают с нами.

(Девушки обнимаются, застывают.)

В зал входит человек с книгами подмышкой, поднимается на сцену, не глядя на девушек, подходит к двери, открывает ее, выходит. Слышен звук поворота ключа в замке.

Занавес.

Письмо двадцать седьмое

в библиотеке

они понижали голос

между книжных полок до шепота

старательно ни о чем

пирамидка камней на песке

сегодня есть роза есть роза

обнаженные ветки яблонь

страстно почти непристойно

тянутся к пеплу неба

так быстро приходит ночь

чтобы герои книг

не слышали их речей

и не меняли характер своих

откровений все равно всякий раз

когда они открывали книгу

персонажи глядели на них

с вызовом или надеждой

и продолжали

тот разговор что вели

они шепотом в библиотеке

он останется жив

она не утонет

Письмо двадцать восьмое

Забытая сказка

В феврале снова похолодало, но снег не выпал, и еловые ветки в иголках инея сверкали в лучах ледяного солнца. Герда ковыляла по обледенелым булыжникам, ноги в жестких башмаках скользили и расползались по льду. Ее левая рука бессильно свисала вдоль тела, огромный темно-фиолетовый синяк расплывался вокруг горящего болью локтя, но сил беспокоиться о ране у нее не было. Пальто порвалось, спички кончались, а сердобольные прохожие, одаривающие нищенок остатками еды с праздничного стола, закончились вместе с праздником. Остался лишь Манька, он тащился позади, скуля, как побитая собака, и волоча за собой мешок, где грохотал вентилятор. Герда уже сто раз пожалела, что согласилась взять этого маменькиного сынка в дорогу. Он ныл не переставая, так что в ушах у нее звенело, а руки дрожали, но она ничего не могла поделать. Дорога не принимала Маньку и скоро, видимо, выплюнет его на обочину.

Герда запахнула пальто и ускорила шаг. Надо выйти из города и добраться до ферм – там, в хлеву, можно переночевать, в тепле, на соломе. А повезет, так и еды какой добыть. В хлеву бывают мыши, и птицы, и кролики, размечталась Герда. Можно будет яиц поискать.

– А ну, стой, красавица, – раздалось впереди.

Она втянула голову в плечи и попыталась, не поднимая глаз, проскочить мимо крупной фигуры с топором на плече.

– Стоять, я сказал! – дровосек широко расставил ноги, преграждая им путь. – Ты что, глухая?

Он поднял ей подбородок заскорузлыми твердыми пальцами.

– Так-так-так… А что это ты здесь несешь? – он цепко схватил девочку за руку и стащил рюкзак с худого плеча.

– Дяденька, дяденька, – заныл Манька, приблизившись к великану вплотную и дергая за полу куртки. – А вы кто, вы из какой сказки – дровосек или людоед?

– Чего? – изумился дровосек, переводя на Маньку прозрачно-голубые глаза.

Герда, воспользовавшись тем, что он ослабил хватку, вывернулась, не обращая внимания на боль в руке, схватила рюкзак и рванула.

– Эй-эй-эй! – грохотало ей вслед. – Дура чокнутая! Ты куда?

Но Герда мчалась по дороге, только пятки сверкали. Она бежала, и бежала, и бежала вперед, не разбирая пути, наискосок через поле, по колючей траве, по камням.

Она остановилась, когда воздух стал рваться из груди сухими щелчками, в голове звенело, а ноги вели из стороны в сторону. Погони не было. Впереди, в наступающем сумраке, темнел прямоугольник сарая, обещающий укрыть ее на эту ночь. И Герда успокоилась. А к тому времени, как к ней присоединился Манька, она уже развела из старых досок огонь и поворачивала на костре поросенка. В свете языков пламени поросенок алел аппетитной корочкой, и глаза Герды впервые в этом году смотрели добро и ласково.

Письмо двадцать девятое

«Заросший травою след…»

Заросший травою след

Доводит до старых ворот.

Замков и засовов нет.

Под ветром железо поет,

Приотворяя вход.

Внутри пустота и тишь.

Не страшно. Лишь