Земля под снегом - Эндрю Миллер

работа, ничего не скажешь. Да, он, конечно, проделывал это сотни раз, опорожнял мужчин, женщин, а то и несчастного ребенка. Большая часть извлеченного потом вернется обратно. Стивена закроют, огромный разрез прочно зашьют одним куском нити. Придадут пристойный вид. Возможно, его захочет увидеть мать. Скорее всего, захочет.

– Как вам печень?

Эрик подошел ближе.

– По-моему, нормальная, нет? – сказал он.

– Неспециалистов, – сказал Севен, – всегда поражает ее размер.

Несколько минут он был плотно занят. Переходил от инструмента к инструменту. Сейчас у него в руке были анатомические ножницы. Он ввел их в пищевод. На стене висели часы. Время – уже после полудня. Когда Эрик ехал в город, по ветровому стеклу хлестал дождь. Здесь, в подвальном помещении, чувство было такое, что внешний мир может делать что ему вздумается. Хоть пожар, хоть четыре всадника Апокалипсиса понесутся вскачь по просторной лужайке Колледж-грин, срубая головы полицейским.

– Долго вы его пользовали?

– Очень недолго, – сказал Эрик. – Он недавно поступил.

– В психиатрическую?

– Да.

– Как там у них вообще?

– Стараются как могут.

Севен осклабился, будто услышал забавное. Он был готов приступить к желудку. Принес со стола около раковины металлический сосуд.

– Напомните мне, Парри, где вы учились?

– Манчестер, – сказал Эрик.

– Как вам было на вскрытиях? В обморок не падали?

– Первое время было… ну, не знаю… не по себе. Не помню, чтобы кто-нибудь падал в обморок.

Севен поднял желудок и сделал разрез. Содержимое вывалилось в сосуд. Они внимательно всмотрелись.

– Это для наших друзей в токсикологии, – сказал Севен. – И соберу им немного крови из бедренной. Судя по виду – трудно сомневаться насчет таблеток. Вы женаты?

– Да, – сказал Эрик.

– Габби Миклос, по-моему, говорил, что вы живете в одной из деревень.

– Да, – сказал Эрик. Он назвал деревню.

– Не скучно там? Вы же молодой.

– Нам подходит, – сказал Эрик. – И есть железнодорожная станция. Если хочется куда-нибудь.

– Отличное место, чтобы деток растить, – сказал Севен.

Он уже занялся сердцем. Прощупывал его, исследовал сосуды на поверхности. Севен, подумалось Эрику, старше него лет на пятнадцать. Себя он, ясное дело, молодым не считает. Где в эти пятнадцать лет происходит перемена? Сколько ему еще до нее?

– А взять Габби, – сказал Севен. – Что он за человек, какая у него история? Спрашивать напрямик что-то не хочется. – Он поднял сердце и держал его на весу двумя руками в перчатках. – Ну, угадывайте, – сказал он. – Выиграйте приз.

– Что мне угадывать? – спросил Эрик.

– Сколько весит.

Эрик наклонился. Еще чуть ближе, и можно куснуть. А потом куснет Севен. Съесть сообща, подкрасить губы.

– Четыреста?

– Это было бы крупное. Нет, я за триста.

Он положил сердце на весы. Стрелка замерла на трехстах десяти.

– В точку, – тихо промолвил Севен.

Он вернул сердце на мраморный стол. Электрический свет скользил по стеклам его очков. Он принес ножовку. Бóльшую часть инструментов патологоанатома можно найти в кухне или садовом сарайчике.

– Декарт, – сказал Севен, – считал, что душа человека может быть заключена в шишковидном теле мозга. Должно быть, он видел вскрытия – в Лейдене, к примеру. Не странно ли – такой ум, и такая мысль?

Он притронулся к голове Стивена, к его волосам двух оттенков каштанового. Всматривался в кожу, словно изучал текстуру дерева, решая, как приступить. Эрик откашлялся. Сказал: очень жаль, но надо идти.

– Мир живущих зовет, – откликнулся Севен. – Да, бегите, бегите. Никаких сюрпризов я тут не жду. Само собой, вы получите от нас копию заключения. Винить здесь некого, Парри. Бедный свихнувшийся малый. Не первый такой у меня тут. И не последний.

Секунды три они смотрели друг на друга поверх трупа, выйдя из своих ролей, ничем не огражденные, как путники на дороге.

– Халат просто на крючок там повесьте, хорошо? – сказал Севен.

Он ехал и курил за рулем, иногда роняя пепел себе на колени. Дождь перестал. Солнце, пробиваясь сквозь разломы неба, сверкало на стеклах в крышах пакгаузов и вагонных депо, трогало воду в канале, по-зимнему одаривало поросший травой мусор на разбомбленных участках. Досадуя на медленное движение транспорта, он проговаривал в уме то, что собирался сказать, оттачивал формулировки, нежное слово заменял прямым, недвусмысленным, а затем возвращал обратно.

Он выехал из Бристоля Батской дорогой. Миновал ворота кладбища на склоне холма, где спал его отец, где отец проснется при звуке последней трубы, где он просто гниль, где он ничто, где он камень в ряду других камней среди зимней травы. На похороны приехал из Бирмингема десяток старых товарищей, и ему почудилось, что кто-нибудь может вынуть из кармана свисток и дать, как железнодорожному экспрессу, сигнал к отправке.

Вверх по склону через Бризлингтон, тут машин меньше, городская застройка пореже, и вот наконец совсем выехал, потянулись поля, трактор рыхлит землю, сопровождаемый чайками. Что за пахота в декабре? Что сейчас сеять собрался? Жизнь в деревне, да к тому же рядом с фермой, должна была бы чему-нибудь его научить – но нет, не научила. Круговорот времен года был очень слабо ему внятен. Как, вероятно, большинству, подумал он.

Проехав Кейншем, спальный городок без перспектив, он повернул на более тихую дорогу, которая шла на север, ну, почти на север. Увидел здание шоколадной фабрики из красного кирпича. Среди прочего там делали рахат-лукум с ароматом розы, покрытый шоколадом, иногда он им запасался и клал себе в бардачок. Он с детства любил эти сладости. Порой отец вспоминал, покупал ему в вокзальном ларьке и приносил домой в чемоданчике.

Оставил позади деревню. За ней дорога делалась узкой. Он не знал, где она кончается. Может быть, просто сходит на нет. Он свернул с нее между двумя столбами и по колдобинам доехал до поляны у края леса. Заглушил мотор, смахнул с колен пепел. Вид отсюда открывался очень далекий. Опустив окно, услышал грачей. «Мне очень жаль, – сказал он вслух, – но так будет лучше, согласись».

Он открыл дверь, выбрался наружу, потянулся. В первый раз после морга вдохнул полной грудью. Он чувствовал, как его омывает холодный воздух, ощущал запах земли и палой листвы.

Через пять минут услышал, как она подъезжает. Она остановила машину почти вплотную за «ситроеном». Когда вышла к нему, подумалось – сколько заботы она уделила своей внешности, чего вообще стоит женщинам вечная необходимость о ней печься. Она приблизилась и поцеловала его.

– Привет.

– Привет.

Про эту поляну Элисон-то ему и рассказала. С кем она бывала тут до него, он не знал. С Фрэнком? Летом здесь у него с ней был рай земной. Подолгу бродили, лежали вместе под защитой нескошенной травы, слушали жаворонков.

– Ты