Луша - Карина Кокрэлл-Ферре
— За вас не отвечает? Вы чувствуете за собой вину? Какую? В чем?
— Эх, доктор, кто ж ее не чувствует? Все виноваты в том или другом. Думала, побрею Лушеньку «под ноль» и не возьмут. Все равно взяли. Зря все. Всех нас возьмут. Все мы в списках.
— В каких списках?
— Известно в каких, доктор.
Доктор перестал записывать.
Глава 14
«Мост Ватерлоо». Мокошь
(Март 1948 года)
В детдом на танцы старшеклассников под аккордеон Николай всегда приходил как гость и бывший воспитанник.
Он уже работал на авиазаводе, или «в заводе», как принято говорить у бывалых, жил уже не в теплушке, снятой с колес, а в общежитии рабочей молодежи. Счастливый, взлохмаченный, в белой сорочке, он Таньке планы свои рассказывал: костюм купит, заявление на малосемейку подаст, распишутся.
Таньке завидовали: странная, тощая, нелюдимая, во сне белугой ревет, а какого парня присушила.
Она мало говорила, больше слушала. А то вдруг, испуганно посмотрев ему куда-то за спину, пряталась за него от кого-то.
Сердобольные рассказывали Николаю о Танькиных странностях и криках по ночам, но он и слышать не желал: бомбежки ведь какие пережили, фронт чуть ли не через город прокатился, вот и Танька напугана войной. Пройдет. Сам во сне то и дело сирену авианалета слышит: и нужно бежать, а не может. Все они — подранки.
Николай обычно курил на крыльце со старшими воспитанниками, обступавшими его с обожанием, выпускал колечками дым, говорил им басом о чем-то техническом.
А потом благодаря Коле произошло очень важное в Татьяниной жизни событие. На Восьмое марта он повел ее в заводской клуб, недавно отстроенный. Фильм был «трофейный, от бывших союзников», как сказал Коля, и назывался странно — «Мост Ватерлоо». «О тяжелой участи женщины в мире капитала», — прочитал он на афише.
И уже с первых кадров куда-то исчез ворожский клуб авиастроителей, исчезла занозистая дощатая лавка под Татьяной, исчез густой папиросный дым и покашливание зрителей. Исчезло все.
И ожила ее преступная карточка. На экране возник мир, откуда наверняка пришла Семья в лодке среди теремов, растущих из воды.
Она наконец их увидела. Сомнений не было. Маму звали Майра. Таня не слушала актеров, даже за действием не слишком следила. Как завороженная смотрела она, как мама (это же она, она, на карточке, господи!) снимает перчатку, надевает платье в спешке, через голову, не сняв шляпки, потом смеется, поняв ошибку; смотрела, как берет мама чашку с чаем, разговаривает, поворачивается, улыбается, плачет. Вот отец встречает маму под бомбами, на мосту, вот они едут в странной, огромной машине. Все стало живым. А музыка! Ничего более красивого никогда не слышали Танькины уши, даже по радио.
Когда мама танцевала с отцом последний, ночной танец на фоне светлеющего неба какого-то далекого города и каждый музыкант один за другим гасил свечу, оставлял инструмент и уходил, Таня поняла, что эта немыслимая встреча с ними подходит к концу, и хотелось завыть от тоски и потери, как выла Мальва над Зоей.
И опозорила, дурочка, и себя, и Колю, когда, увидев, что «мама» вот-вот бросится на мосту под колеса автомобиля, вскочила и закричала: «Мама, не надо!»
В зале раздались смешки, а Таня осталась сидеть на шаткой лавке после того, как погас экран, оглушенная, и всем своим существом еще там, на мосту с чужим названием, двойными «о-о», как причитание.
Николай говорил что-то, тянул ее за рукав. Она не слышала.
Потом вышла из клуба, слепая и глухая, под снежный ветер, которого не замечала. Коля все бубнил:
— Вон у капиталистов война-то какая была: даже шляпки не слетели. Скатерти, чай, булки, и ни единой тебе вши, ни клопа, а помнишь, Таньк, как мы в детдоме?
Таня вдруг остановилась.
— Оставь меня, Коль, а? Иди в общагу. Сама дойду.
— Да куда ты одна-то, в поздноту такую! Метет-то вон как!
— Коль, я очень прошу. Я на автобусе. Остановка за углом. Отстань, хорошо? Отстань.
Ничего Колька не мог понять. Хотел ведь как лучше: кино-то, конечно, ерунда, для девчонок, но он-то в чем виноват?
Ночная метель набрасывала петли на фонари, забивалась в ноздри, пыталась насильно кормить из горсти снегом.
Ах, сволочь вы, Аглая Олеговна, правильно вас забрали. Если бы не вы, и Зойка бы жива осталась. Зачем вы сунули тогда мне в руку эту карточку? Не будь того, была бы я сейчас простым советским человеком, как Колька, как все, а теперь вот майся. И Колька, сволочь, зачем повел ее в это кино?
Где взять сил, чтобы разорвать эти лица на мелкие кусочки? Ну, даже если и разорвет, ведь никогда не забудет. Помнит все, до малейшей черточки. Все равно будет думать, видеть сны и холодеть от страшной своей тайны. А значит, все равно предатель.
Проклятый фильм. Зачем его ей показали?! А что, если неспроста? Показали, чтобы напомнить: они обо всем знают. Ах, если бы туда, на мост с двумя «о», на лодку, и чтобы никакой памяти, никаких Зой… И чтоб ничего не прятать, никого не бояться. И чай с сахаром. И булка. И чтобы сидеть за столом, а на столе чтоб блин на тарелке с синими ветками. Откуда тарелка с синими ветками? И кукушка. Какая кукушка, откуда? И чтоб музыка. И чтоб родители (слово-то какое: ро-ди-те-ли!) поднялись из-за стола и танцевали, красивые. А она чтоб сидела и смотрела на них, смотрела, не отрывая глаз. Потому что, если оторвет взгляд, вдруг они исчезнут? И «конец фильма». И вдруг она вспомнила, что так уже было. Они танцевали, а она сидела и смотрела, и хотелось спать. И вспомнился какой-то сладкий запах желтых фруктов. А откуда это все, где хранилось — не помнит. Хоть убей, не помнит.
От этих мыслей Танька заплакала, и метель стала еще солонее.
Враг она, предатель тайный. И даже мечтает совсем не о том, о чем должны мечтать все советские люди. Права была Зоя. И нет ей прощения.
Жить так нельзя. Что же делать?
Автобус долго не шел. И она побрела пешком, глотая соленую метель. Вдруг за спиной — собачье рычание. Обернулась. На пустынной улице, оскалив зубы, к ней подступала, поджимая от холода попеременно все три свои лапы живая Мальва. Откуда?!
Попятилась от Мальвы и бросилась со всех ног, не разбирая дороги.
Не помнила Таня, как прибежала в детдом.
Плохо соображая, почему-то бросилась в кухню, где повариха Марьмихална, женщина
