Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

Возвращение и смерть героя

Я уже твердо решила, что больше никогда в жизни не возьму в рот спиртного, когда пришло известие о том, что дядя Володя, повелитель футбольных мячей, вернулся в Киев. В его честь мой дядя «закатил банкет». Происходила чертова суета. Все куда-то носились. В городе даже перевернулся трамвай, а мама в новой прическе «а-ля гарсон» наотмашь хлопала удлинителем для ресниц и молодецки рубила салаты. Все ели-пили за дяди-Володино здоровье и говорили о том, как ему, такому интеллигентному человеку, было трудно среди настоящих уголовников.

Из тюрьмы он вышел большим и сильным, еще сильнее, чем был раньше. Его закалили годы лишений и невзгод, трудные годы испытаний. Но самое главное было то, что он решил себя воспитать, потому что, где бы ни оказался человек, он всегда должен быть начеку, он должен стремиться к лучшему и заниматься самосовершенствованием, как Прометей! Ведь дядя Володя был раньше чемпионом Украины по боксу. К тому же он мог свалить медведя левой рукой — наш дядя Володя!

Но это еще не самое главное. Главное, что после тюрьмы он жил вместе с Зиночкой. У Зиночки был тогда самый хорошенький на Крещатике носик, а из-под брови сверкал огромный каштановый глаз. И Зиночка была его дочерью, притом любимой и единственной. И когда мама рассказывала, какая она хорошенькая и какая она умница, мне, ей-богу, хотелось плакать! Но мама и сама плакала — на всякий случай, потому что слезы у нее накатываются впрок. И моя мама подарила Зиночке какую-то иностранную шмотку, которая была ей самой велика, а Зиночке — в самый раз.

И после тюрьмы любимым развлечением дяди Володи было ближе к вечеру сказать:

— Ну что, Зинка, пойдем прогуляемся?

Зиночке, конечно, не хотелось идти с ним на прогулку, и тогда она лениво поднимала свой толстый зад и перлась на улицу. Просто Зиночке ничего не оставалось делать как выйти с ним на Крещатик, потому что страшнее ее дяди Володи человека на свете не было.

Зиночка, вся размалеванная, с гигантскими и круглыми, как бочонки, и жаркими, как две сковородки, боками свинговала по бульвару на тоненьких каблучках. Она высоко задирала нос и стреляла ресницами, от взмаха которых с деревьев пригоршнями падали тяжелые гладкие каштаны. А дядя Володя шел немного поодаль. Но рано или поздно наступал заветный момент — к Зиночке приставали.

— Вас не надо проводить, девушка?

И тут дядя Володя будто возвращался к жизни, к давно ушедшей молодости и вспоминал о том, как он был завхозом киевского «Динамо» и повелителем футбольных мячей. Он страшно заводился, а внутри у него будто начинал работать стальной бесшумный мотор. Дядя Володя ускорялся, как реактивный самолет, еще шаг — и он резал в торец.

Зиночка виновато смотрела на пострадавших, робко извинялась, краснела и убегала вся в слезах. Дядя Володя бежал за ней, обретая вторую молодость и вновь наливаясь силой!

Но несмотря на это, Зиночке удалось выйти замуж за худосочного сутулого геолога Карапетова, за того самого, который провалился в гейзер и который ходил на костылях. Или он успел проскользнуть между дяди-Володиными увесистыми кулаками, или Зиночке удалось улизнуть от него между этими вечерними прогулками под лапами тяжелых каштановых деревьев, горящих розовыми свечами убывающей весны.

Зиночку я видела всего четыре раза в жизни. Впервые — на похоронах моей тети, тихой, как весеннее озеро. Потом, когда умер дедушка, и когда мы все стояли вокруг гроба и внимательно заглядывали в лицо покойному, надеясь разглядеть навсегда исчезнувшую улыбку. Еще раз я встретила Зиночку, когда умерла бабушкина сестра. клептоманка Наталья Михайловна. Предпоследний раз — на поминках у дядиной сотрудницы. Последний — когда легендарный дядя Володя самолично лежал в гробу с повязкой на лбу и в сиреневом галстуке, обнимая мертвой рукой футбольный мяч, весь исписанный автографами.

Я не понимала, зачем меня водят на все эти похороны, ведь когда все плачут, только мне одной хочется смеяться.

Вообще, в нашем городе все плачут. Плачет Ю. А., услышав «Марш Домбровского», Люда Проценко плачет, хрипло напевая «Iхав козак за Дунай», плачут зрители в кинотеатрах во время просмотра индийских фильмов, плачет геолог Карапетов при звуках песен Булата Окуджавы, соседка тетя Тая плачет, когда ее муж пьян, и тихо сидит, как сурок. Мама вообще плачет по любому поводу, и чаще всего от умиления, увидев собачку или старушку. Папа же плачет, стеклянно вгрызаясь глазами в какой-нибудь военный парад по телевизору. То есть он не плачет, как мама, промокая глаза или просто опуская лицо в ладонь, а плачет он совершенно по-мужски — кромки век его розовеют. В такие минуты сразу видно, что в горле у него стоит комок. Глаза его становятся влажными обязательно во время прослушивания музыки, особенно героической, особенно Ленинградской симфонии Шостаковича, когда вначале ноты-враги шагают по нашей земле, а потом суровые ноты-защитники их разбивают. Если глаза его все-таки становятся мокрыми, он часто моргает и ждет, пока сквозь глаз, как через сито, слеза скатится вовнутрь, или ждет, пока она сама высохнет, или пока ее не высушит «ветер истории»! Зато на похоронах отец ни за что не заплачет. Это его особенность.

Несколько лет спустя я узнала поразительные подробности смерти дяди Володи, которого расстреляли прямо на толчке его новые тюремные друзья. И тогда мама сказала:

— Оказывается, он был негодяй. Самый настоящий негодяй. Он обворовывал детские дома, а мы всего этого не знали!

Я была тогда подростком, нескладным и стеснительным, но, пока дядя Володя был жив и пока никто не знал о том, что он самый отъявленный негодяй, все это время я так и не решилась подойти к нему и расспросить о его многогранной жизни, которая, несмотря на высшую человеческую подлость, казалась и до сих пор кажется мне невероятно увлекательной.

Единственное, что врезалось в мою память, — это громкий и заразительный, ужасно хриплый, будто «жареный» дяди-Володин смех. Такого смеха я потом уже никогда не слыхала. Поэтому мне кажется, что после того, как он умер, люди стали смеяться как-то натянуто и беззвучно.

Любовь сильнее водки

И как-то Кулакова провозгласила:

— Любовь — сильнее водки!

И тогда я решила, что с водкой — конец и что пора влюбиться, да хоть в этого Германа.

— Я тоже люблю одного человека!

Я сообщила это ей в женском туалете,