Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина
Тут же к нему подлетел главный школьный забияка из десятого, отвесил ему звонкий подзатыльник, обозвал слизнем и, будто услышав мое самое сокровенное желание, одним рывком стянул с него толстые варежки. Потом он, дразня, побежал между столиками, опрокидывая посуду, а Герман так и остался стоять на месте.
В столовой уже начались суматоха и визг. На полу образовалась кофейная лужица. Кто-то из учителей стремительно шел к дылде, вооружившись линейкой. И вдруг, повинуясь какому-то непонятному порыву, я устремилась к предмету моей любви, который уже чуть не плакал, и стала внимательно разглядывать его заляпанные чернилами пальцы. Пальцы у него, до правде говоря, были как сардельки, а под ногтями застыла грязь. Увидев, что я пялюсь на его руки, он тут же сунул их за спину.
— У тебя музыкальные руки, — почему-то пробормотала я, не найдясь, что ему сказать.
Герман только хлопал глазами.
Да, он был похож на гиену, и это было однозначно! После этого я решила, что стихи надо как можно скорее перепосвятить. О стихах я вскоре забыла. Увы, они были какими-то высокопарными и нестройными и в конце концов так и не нашли своего адресата.
После этого случая между мной и Кулаковой будто кошка пробежала, но, видимо, ей не терпелось опять взять меня в оборот. Как-то, глядя из-за туалетной заветной двери, она поманила меня пальцем, как манят какое-нибудь животное, нисколько не сомневаясь, что животное это тут же станет повиноваться. Как загипнотизированная, я приблизилась.
— Я поняла теперь, что такое любовь, — серьезно начала она, и я насторожилась.
— Любовь — это страдание, и даже, наверное, самое кровавое и мучительное, — отрешенно и страстно продолжала она, — а еще лучше, когда любовь безответная. Ведь любовь, как и счастье, должна быть недосягаемой. Она должна быть миражом и фата-морганой, которая привидится одинокому путнику как награда за его путешествие по бесконечной пустыне.
— Но тогда зачем нужно это путешествие? Зачем ожидание? Зачем тогда проходить этот путь?
— Путь — это смысл. Смысл нашей жизни, в которой ни у кого нет какой-то особенной цели. Но когда возникает любовь, тогда возникает и цель, и смысл жизни, потому что только для любимого ты хочешь стать лучше и совершенней. А когда ты начинаешь совершенствоваться, ты становишься достойным этой жизни. Ведь жизнь надо заслужить и оправдать.
Говорила она, как какая-то примадонна, размазывая мыло по трещине умывальника. Может быть, это были какие-то заученные слова и она сама не понимала смысла всего сказанного, но в ее интонациях звучал трагизм. И мне казалось, что из этого слабого серого тела до меня доносится могучий и разумный голос.
— Ты знаешь, что значит «вдова»? — спросила она меня вдруг.
Опешив от такого вопроса, я насторожилась. Разумеется, я знала, что значит «вдова».
— Я — вдова, — трагически объявила Кулакова, и в этот момент я окончательно убедилась в том, что человек она особенный, хотя все еще ребенок.
Через неделю выяснилось, что Кулакова влюблена в покойника. То есть в человека, которого не существует. Покойник, да еще и француз, — это было выше моего понимания. Вокруг было столько мальчишек, и надо же — ей приспичило влюбиться в покойника! Тогда я тоже стала выбирать себе покойника, но в голову мне ничего не приходило. В поисках подходящего покойника я перерыла несколько книг, но все было тщетно. Тогда я стала напряженно думать об Анатомическом театре.
Внук Шагала и Малевича
В осенние каникулы с двумя бутылками молдавского вина на щите и без гроша в кармане у нас и появился рыцарь из Кишинева. Лёнечка был художник. Лет ему было двадцать пять. Явился он по рекомендации совершенно неизвестной нам женщины из Витебска и, не моргнув глазом, объявил, что он внук Малевича по материнской линии и Шагала — по отцовской. С первого же взгляда его глубоко посаженные глаза и рыжее византийское лицо меня обожгли, как и копна блестящих темных кудрей. Застиранная одежда выдала в нем человека, который вот уже много времени еле держится на поверхности. Мама тут же категорично повесила на него кличку Авантюрист, обращалась к нему исключительно «Леонид Игоревич» и прогнала под всеми своими пристальными шпитцрутенами, постоянно экзаменуя его насчет жизненных планов и устремлений. Лёнечка с видом голодной сойки, прибегающей к простой хитрости ради куска колбасы, и с гордым достоинством выдержал все ее допросы с пристрастием и получил хлипкий мандат на знакомство. С этой минуты он не пропускал ни одного обеда. За приют он расплачивался неудержимым краснобайством, при этом мог с готовностью церковного служки поддержать разговор на любую тему, начиная от происхождения румынского языка и заканчивая привычками волнистых попугайчиков. Когда он начинал говорить, голос его полз, как вьюнок, оплетал слушателя вязью, сетью, заставляя забыть про «здесь» и «сейчас». Поселился он между тем у женщины намного его старше и называл ее «хозяйка». Женщину эту мы, разумеется, в глаза не видали, но, судя по его почтительным о ней рассказам, она годилась ему в матери или в медведицы.
Он как раз подыскивал себе мастерскую. По всему его отрешенному виду и поведению было очевидно, что он натура творческая и художественная, но влюбиться в него я не могла, потому что лет ему было уже наверное двадцать пять — для меня он был глубокий старик. На повестке дня все еще стоял мертвец, с которым Лёнечка, с его живым нервным обаянием, не шел ни в какое сравнение.
Лёнечка являлся без предупреждения, когда ему вздумается, и ястребом налетал на книжные полки. Кудри его мягко пружинили над страницами, и Лёнечка что-то тихо про себя мурлыкал. Стоило только ему появиться на пороге, как что-то начинало щекотать меня изнутри. Мне безудержно хотелось носиться,
