Люди без внутреннего сияния - Йенте Постюма

— Мне никто не нравится, — вздохнула я, а потом рассказала, что многие девочки у нас в классе красятся в блонд и дразнят меня, потому что я говорю по-городскому. А мои сандалии они называют турецкими «найками». И дружить они хотят с моей лучшей подружкой, которая встречается с самым крутым парнем в классе. А он однажды, проходя мимо, схватил меня за грудь, хотя у меня и груди-то нет. То, что моя подружка тоже говорит по-городскому, никого не смущает. Иногда после школы она даже уходит куда-то с этими блондинками, и там у них происходит что-то, над чем они потом еще несколько дней хихикают. Моя мама спросила, мучает ли эту подружку до сих пор астма и по-прежнему ли родители так часто оставляют ее одну. Моя лучшая подружка хотела стать бизнесвумен, как и ее мать, и потом поехать работать в представительство «Шелл» в Китае. Она даже знала, куда пойдет учиться после школы. «Был бы у меня такой уравновешенный ребенок», — сказала однажды моя мать. Всем остальным она говорила: «Моя дочь не может сделать выбор, потому что она хороша во всем».

— Ты ведь будешь продолжать заниматься театром? — спросила она. — На следующий год тебе непременно надо получить роль в школьном спектакле, если, конечно, твой отец не соберется умирать.

Когда я помедлила с ответом, она сказала:

— Дорогая, ну пожалуйста, сделай это ради меня.

Мой отец побрызгал водой мамины губы и посмотрел на часы. Сис до сих пор не пришла, а уже десять. Мою мать нужно было помыть.

— Она придет, — сказала я. — Не нервничай.

— Я сейчас подстригу тебе ногти, — сказал мой отец маме. — Пока не приехал твой брат. — И он снова посмотрел на часы.

Когда Сис наконец появилась, моя мать висела у меня на плече, пока мой отец тер махровой варежкой ей спину.

— Не так сильно, — сказала я.

Моя мать тяжело дышала. Я надеялась, что ее не раздражает, как я пахну. Сегодня утром нам пришлось убрать цветы и переставить елку, потому что она больше не могла выносить их запах. Когда позвонили в дверь, Сис взяла у меня мою маму.

Практически нос к носу с нашей «тойотой» стоял черный «шевроле» моего дяди — специально переоборудованная машина, которой можно управлять одной левой рукой. Правую руку дядя потерял по дороге в школу, когда мост через канал был открыт, а он оперся на механизм шлагбаума и тот неожиданно пришел в движение. Моя мама тогда стояла рядом с ним и с близкого расстояния наблюдала, как выворачивалась его рука. Шлагбаум поднимался довольно долго.

— Привет, гусеничка, — сказал он и сунул мне пакет из дьюти-фри. — Это тебе.

В коробке с бантиком лежал флакончик духов.

— Мне сказали, это запах унисекс, так что, если твой папаня начнет вонять, можешь и его сбрызнуть.

Это прозвучало как-то гадко. Моему отцу он отдал пакет с бутылкой виски. Потом вернулся к машине, достал оттуда огромный букет красных роз и пошел с ними в гостиную. Моя мать полусидела в кровати.

— Какие красивые, — сказала она.

Мой дядя замялся с букетом возле мамы. Папа забрал у него цветы и поставил их в ведро на кухне.

— Этого она сейчас вообще не выдержит, — тихо сказал он мне.

Когда я вернулась в комнату, мой дядя плакал себе в ладонь. Мама гладила его рукав.

— Ну что ты, — говорила она.

Когда дядя выплакался, мой папа рассказал о визите бабушки и дедушки и о рае, в который моя мама по-прежнему не попадала.

— А представьте, что он все-таки есть, этот рай, — сказала моя мама.

— Тогда, может, тебе на всякий случай стоит попросить прощения? — предложил мой дядя и стал вспоминать, как в детстве он в шутку боролся с отцом, а потом у него на щеке остался отпечаток кокосового придверного коврика.

— Он был странным, милым, смешным, упрямым, ранимым, умным дураком.

— Да, — улыбнулась мама. — Он еще жив.

— А скажи, я был веселым ребенком? — Дядя объяснил, что его психолог просил об этом узнать.

— До четырех лет точно, — сказала мама. — Пока не пошел в школу. Когда ты возвращался из школы, то пинал дверь до тех пор, пока мама тебе не открывала, и тогда ты начинал пинать ее по ногам.

Мой дядя задумался.

Она была похожа на оголодавшего ребенка: маленькая, с тоненькими ручками и ножками, огромным круглым животом и морщинистым лицом. Когда я случайно уронила ее, она разбилась на множество осколков, которые медленно растворились. Осталась только голова. Она смотрела на меня огромными глазами.

Я вылезла из кровати и пошла в гостиную.

— Как же долго это длится, — сказала она шепотом, когда я до подбородка укрывала ее одеялом. Глаза у нее были закрыты.

В трех домах от нас стоял олень. Он забежал в сад архитектора, который как раз туда переехал. Олень стоял в снегу на краю пустого бассейна. Когда он увидел меня, то поскользнулся от испуга и свалился в бассейн. Я побежала к нему. В панике он кидался на стены. Я легла на живот и протянула руку, но он меня не понял. Он все время соскальзывал и носился кругами. Но вдруг резко подскочил так высоко, что его голова оказалась прямо у меня перед лицом, и я почувствовала его дыхание. И тут он снова поскользнулся и стал еще сильнее кидаться на стену, но теперь на другой стороне бассейна. Там была металлическая лесенка, а бассейн был не таким глубоким. Наконец ему удалось выбраться, и он грациозно поскакал от меня в сторону леса.

Я помчалась домой.

— Мам! — закричала я.

Мне вдруг показалось, что она сейчас сидит на диване, как раньше, и болтает по телефону. Мой отец склонился над ее кроватью и недовольно посмотрел на меня. Он прижал к губам палец.

— Ты же знаешь, что нельзя так кричать, — сказал он.

Со вчерашнего дня моя мама больше не открывала глаза. Я рассказала отцу про оленя.

— Разве не странно? — спросила я шепотом.

— Да, — ответил он. — Мне нужно пойти на кухню. Почему бы тебе не рассказать об этом своей матери?

Я лежала на диване, у меня в ногах лежал пес. Папа сидел в кресле у кровати.

— Я думаю, это случилось, — сказал он.

Я села с другой стороны кровати и погладила мамины короткие волосы. Перед началом последнего курса химиотерапии я побрила ей голову. Играла музыка, какой-то госпел-хор. И пока я выбривала у нее на голове дорожки, моя мать подпевала.