Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

На Комулу, который часто выступал в Рабочем доме, этот слепой старик в первом ряду, в поношенной сермяжной куртке, с мозолистыми руками, державшими узловатую палку между колеи, производил неизгладимое впечатление.

Узнав, что Комула уехал, старик огорчился. «Он такой хороший оратор, этот Комула. Конечно, там, в Хельсинки, умные люди теперь нужнее».

Деда в Рабочий дом сначала сопровождал Тенхо, потом эта обязанность постепенно перешла к Тойво.

Тойво охотно соглашался быть поводырем деда. По вечерам в Рабочем доме интересно, встречаешь приятелей-мальчишек, можно брать книги из библиотеки, смотреть репетиции драматического кружка.

Подобно старому солдату, который любит поделиться фронтовыми воспоминаниями, старик Халонен всегда не прочь поговорить о своих прежних работах. Для него это самые дорогие воспоминания. Проходя медленным, неуверенным шагом по городу в сопровождении внука, он иногда вдруг останавливается и, словно зрячий, смотрит на какое-нибудь здание.

— Вот эту арку обтесали мы с Кронсбергом. Постой, сколько же лет с той поры прошло? Да мне было тогда за сорок, теперь — шестьдесят три. Да, уже больше двадцати лет. Тебя тогда еще и на свете не было...

А на другой улице старик показывает на большой угловой дом.

— Вот эту каменную стену я строил. Вот эту. Три года на нее ушло...

Тойво рассматривает огромное каменное здание, его шероховатые серые стены, возвышающиеся, словно скала, и ему кажется невероятным, что такой замок возведен руками деда.

А старик указывает пальцем:

— Смотри... На арке ворот... вон там... две медвежьи головы и венки. Видишь? Мы их вырезали со стариной Халбери. У него еще венок получился чуть поменьше моего. За это нам срезали тогда половину платы.

Когда-то в молодости, много-много лет назад, старик Халонен побывал в Америке, но об этой поре своей жизни он не любил вспоминать. Изредка только с усмешкой говорил, что так он и не попал в Америке на тот рудник, где золота можно настрогать даже деревянным ножом сколько душе угодно... Он работал в Питсбурге, на большом чугунолитейном заводе. Осенью началась безработица, и его как новичка уволили одним из первых. Зима прошла в мытарствах и скитаниях по стране, языка которой он не знал. К тому же он страшно тосковал по дому и решил уехать обратно на родину. Одолжив у товарищей денег на дорогу, Халонен вернулся в Финляндию.

Там, в Америке, он выучил печальную песню о тяжелой жизни рудокопов. Там, за океаном, ему тоже довелось познать эту жизнь. Встречал он и человека, сложившего эту песню, и даже познакомился с ним. Это был финский социалист Сантери Мякеля.

Быть может, поэтому старику так полюбилась песня, и частенько, оставшись наедине, он напевает ее.

ПОДНЯТЬ ФЛАГИ!

Фомин торопился. Нужно было подремонтировать две подводные лодки хотя бы настолько, чтобы отбуксировать их в Хельсинки, прежде чем залив замерзнет. Лодки нельзя оставлять на зиму в Турку: кто знает, что может случиться, а дирекция верфи всячески затягивает ремонт.

Только полы черной шинели широко разлетались по сторонам, когда Фомин, перемахивая через несколько ступенек, поднялся на корабль.

Капитан Юшкевич собирался куда-то уходить. Заметив Фомина, оп остановился на палубе. Капитан стоял, насупясь, заложив руки за спину.

— Я прибыл сообщить, что Центробалт приказал поднять красные флаги на всех кораблях.

— Что это еще за комедия? — сердито спросил Юшкевич. Ему не правилось, что этот инженер часто бывает на канонерке. «Сидел бы на верфи и следил за ходом ремонтных работ. Что ему здесь надо?»

— Завтра красный флаг должен быть на флагштоке. Я прикажу Демину проследить за исполнением...

Фомин отдал честь и ушел.

Юшкевич в растерянности остался стоять на палубе. Скривив губы в презрительной усмешке, оп смотрел, как запросто Фомин заговорил с каким-то матросом. «Ишь, за руку здоровается. Тоже мне, офицер, с матросней запанибрата...»

Фомин и Демин присели на корме. Несмотря на холодную погоду, Демин был в одной тельняшке с засученными рукавами.

— Ну что ж, сделаем! Все будет в порядке! — сказал Демин. И они пожали друг другу руки.

Между Кронштадтским Советом матросских и солдатских депутатов и Петроградским Временным правительством давно уже шли трения. Все базы Балтийского флота поддерживали кронштадтцев. Правительство приказало распустить Центробалт. В ответ на это балтийцы отказались выполнять какие бы то ни было распоряжения правительства. В знак протеста Центробалт решил поднять на всех кораблях красные флаги и те опускать их до тех пор, пока власть в России не перейдет к Советам. Матросы требовали созыва съезда Советов, прекращения травли Ленина, требовали действий — похода на Петроград и ареста сидевших там десяти министров-капиталистов.

Осенью скалы Корппола-горы выглядят серыми, мрачными. Но и на них своя жизнь, свои обитатели. Лениво взмахивая крыльями, на сосну, покачивающуюся на вершине горы, садится ворона и, вытягивая шею, исторгает протяжные «кар-кар-кар!»

А вот с камня на камень перескакивает трясогузка. Налетит порыв ветра, и она опять подскочит и перепрыгнет далеко вперед. Веселая птица — все пританцовывает...

Аукусти Карпакко с улыбкой следил за трясогузкой. Они с Сиркку стояли на самой вершине Корппола-горы.

На берегу шумели, роняя шишки и иглы, низкорослые сосны. Их ветви гнулись, но не ломались. У Аукусти была мысль съездить на рыбалку. Давно не бывал. Да разве поедешь! Когда на море такая волна, о рыбалке и думать нечего.

Порой казалось, что на западе между тучами уже появляется просвет и проглядывает синева.

Девочка взглянула на отца. Ей так хотелось увидеть солнце. Вдруг сзади посветлело. Аукусти обернулся — и в самом деле! Там, на востоке, в тучах появился разрыв, пробился долгожданный луч солнца...

Внизу по-прежнему бились о камни и пенились волны, над пучиной стлались тяжелые серые тучи, но уже стало заметно светлее. Ухватившись ручонкой за сильную руку отца, Сиркку вдруг запела тонким голоском заклинание, слышанное от матери:

Не скрывайте, тучи, солнца,

Прочь уйдите и развейтесь,

Пусть оно нам ярче светит!

Сиркку любит гулять с отцом, но сегодня очень холодно.

— Папа, пойдем домой...

Сиркку уже большая, скоро ей шесть лет, а когда она говорит таким жалобным голосом, Аукусти, как маленькую, берет ее на руки. И девочке это нравится.

Вот и теперь Аукусти наклонился:

— Ну, иди к папе на ручки.

Девочка обвила ручонками шею Аукусти, и они стали спускаться с горы. Сиркку смотрела на город. Отсюда казалось, что он находится еще дальше.

Вдруг отец остановился. Впереди, внизу, на