Песня имен - Норман Лебрехт

любой его сумасбродной затее, но теперь отгородился от него забором подозрений. Чего он от меня хочет? Что ему понадобилось? Чтобы я был ему прикрытием? Или позвал меня из жалости? Он был уже гораздо старше меня — и по опыту, и с виду. Может, он ходит в такие места, куда меня не пустят.

Через несколько дней по дороге в школу он повторил предложение.

— Мотл, я правда хочу, чтобы ты пошел. Мне нужны твои глаза и твои уши, твои аналитические способности.

— А куда ты идешь-то?

— Пойдем, увидишь.

Ночью, как только родители погасили свет в спальне, Довидл открыл мою дверь.

— Костюм и шляпу. Пошли, — приказал он.

Через минуту мы были на улице и бежали к последнему автобусу, номер тринадцать, поехали по Бейкер-стрит, через Оксфорд-Сёркус, вокруг Пикадилли-Сёркус, на убогую окраину Сохо, там выскочили и пошли на юг. Довидл сразу закурил сигарету — впервые при мне. Я вдыхал его дым и старался выглядеть беззаботным. Ковент-Гарден выпускал последних зрителей, и уже разворачивался рядом пахучий ночной рынок. С горами фруктов и овощей подъезжали крытые брезентом фургоны. Пьянящий воздух прорезали возгласы, звучавшие, наверное, во времена Чосера. Грузчики подтаскивали для осмотра зеленщикам в шляпах и аскетического вида рестораторам пятидесятикилограммовые мешки с картофелем и яблоками. При карточной системе хорошая еда ценилась дороже рубинов, и можно было лишь гадать, сколько ее перехватывали спекулянты, прежде чем она распределялась.

— Видишь вон того в кафе? — спросил Довидл, показав на человека в шляпе, коричневом пальто и в очках с тонкой оправой, читавшего завтрашнюю «Таймс». — Это сыщик Казначейства, всю ночь пьет кофе и не говорит ни слова. Ловит спекулянтов — в основном спиртным и сигаретами.

Палатки с чаем и грязные кафе были горошинами света на темном фоне. Показывались и исчезали в тени низкорослые люди с острыми чертами. Рестораны выбрасывали пьяных и веселых в раскрытые зевы ворчащих таксомоторов. Совсем беспомощных выгружали на тротуар, они сидели на бордюрах и фальшиво напевали песенки, начатые еще в закрывшемся пабе. Тротуар украшали лужицы рвоты вперемешку с капустными листьями и автобусными билетами. Тут же толклись напудренные старые тетки — проститутки со стойбища на Пикадилли, объяснил Довидл, — в надежде заполучить запоздалого клиента или хотя бы побитое яблоко в подарок. По пешеходным переулкам ездили полисмены на велосипедах, сопровождаемые призывами: «Эй, Билл, не хочешь отдохнуть?» Рынок набухал ящиками и вековыми ругательствами. Меня ошеломили эти зрелища и запахи, но у Довидла были более важные планы.

Он повел меня мимо полицейского отделения на Боу-стрит, по переулку и вниз по лестнице к тяжелой подвальной двери, открывшейся на его троекратный стук. Дым внутри был такой густой, что я почти ничего не разглядел. Когда глаза перестали слезиться, я увидел перед собой нечто такое, о чем читал в романах Патрика Гамильтона[50] и Грэма Грина, но никогда не думал посетить: подпольный игорный клуб, логово мерзости и порока.

Довидл чувствовал себя здесь как дома. Он чмокнул гардеробщицу — в губы при этом, — заказал бокал шампанского «и лимонад для моего друга, трезвенника» и обменял пачечку пятифунтовых бумажек на фишки разных цветов. Откуда у него взялось столько денег?

Он подошел к столу, обитому зеленым сукном, сел и жестом показал банкиру сдать ему две карты.

— Ваш молодой друг будет играть, мистер Дэвид? — спросил банкир.

— Не такой уж молодой, Тони, — сказал Довидл. — Он пока поучится.

Название их игры я узнал в шестом классе — «очко». Здесь ее называли «блэкджек». Цель — набрать двадцать одно очко, лучше всего — двумя картами, картинкой или десяткой и тузом, — «натуральный блэкджек». Если у тебя карта плохая, блефуешь — пусть противник подумает, что хорошая, возьмет еще одну и получит больше двадцати одного — «перебор». Я считал, что это воровская игра. Если у игрока и банкира одинаковая сумма, к примеру девятнадцать, — выиграл банкир. Игра устроена в пользу человека с колодой. Зачем играть?

Однако Довидл выигрывал. Горка его фишек росла так быстро, что я выстроил второй столбик, а потом и третий.

— Ушлый у тебя товарищ, — с пижонским выговором произнес подвыпивший сосед справа.

— И талантливый, — ответил я.

— Пойдем, — сказал Довидл, шлепнув большую зеленую фишку банкиру. — Надоело мне это. Займемся серьезной игрой.

Мы прошли по запятнанному красному ковру к рулетке и протиснулись к столу, окруженному мужчинами в смокингах и женщинами в платьях из тафты. Довидл раскидал цветные кружочки по числам, как будто в случайном порядке. Он почти не обращал внимания на шарик, на вертящееся колесо, на слова крупье: «faites vos jeux, messieurs»[51]. Я подумал, как это французский, язык любви, стал жаргоном случайности? Когда шарик остановился в ложбинке, крупье серебряной лопаткой сгреб проигравшие фишки и заплатил выигравшим. Довидл едва ли все это замечал, он по-приятельски болтал с соседом и его дорогостоящей спутницей, время от времени пропуская игру, и я на досуге мог наблюдать за «контингентом» этого сомнительного заведения. Это была странная смесь привилегированной публики и ист-эндской бандитни: одни убивают время, с других станется и натурально убить. Я никогда не видел таких франтоватых мужчин и таких роскошно наряженных девиц.

Из-за однообразия процедуры и пустой болтовни у меня заныл крестец. Не чувствовал я в воздухе напряжения, о каком читал у Грина и Гамильтона, а только желание найти занятие получше. И удивлялся, что такой тонкий и одаренный человек, как Довидл, может убивать ночи на такое монотонное дело. Скука сменилась беспокойством.

— А если нагрянет полиция? — спросил я тихо, с легкой дрожью в голосе.

— Не нагрянет. — Он засмеялся. — О синих позаботились.

Откуда он, школьник, мог об этом узнать?

Через час примерно он встал, зевнул, потянулся и пошел к решетке возле двери, чтобы обменять свои фишки на деньги — за рулеткой его горсть удвоилась. Он щедро дал на чай кассиру, а потом и гардеробщице — с долгим поцелуем, мне даже показалось, французским.

— Хочешь в другой клуб? — спросил он, когда наши головы поднялись над уровнем земли и мы вдохнули сырой ночной воздух.

Я посмотрел на часы. Было три часа ночи, и я совсем увял.

— Ничего, — сказал Довидл. — Как-нибудь в другой раз.

Мы зашли в «Старый чайник» выпить кофе и съесть булку с маслом и завязали шутливый разговор с двумя усталыми проститутками, гревшимися чаем после дождя.

— Время есть, сынок? — шмыгая носом, спросила одна, по имени Мэвис.

— Для тебя, красавица, сколько угодно, — сказал Довидл и ухмыльнулся.

— Дам тебе настоящий урок, — со смешком сказала другая.

— За сверхурочные — время-то позднее? — сострил Довидл. Где