Наследие - Мигель Бонфуа

— Вы, по крайней мере, знаете, за что сюда попали. Вам легче это перенести, поскольку вы умираете за убеждения. Но я-то ни в чем не виноват. Я должен быть по другую сторону.

Однажды надзиратель пинком распахнул дверь и крикнул:

— Кто разговаривает?

Никто не пошевелился.

— Это Кармело, верно? В любом случае можешь прощаться с сообщниками. Тебе только что вынесен приговор: расстрел.

Журналиста вывели, скрутили и надели ему на голову черный мешок. Расстрельную команду сформировали из трех военных из числа тюремного контингента. Они подняли винтовки. Четвертый солдат зачитал приговор и дал отмашку. Но вместо выстрелов послышался дикий хохот.

— Сознание потерял, слизняк!

Кармело пережил первую мнимую казнь. Еще в обмороке, его волоком утащили в комнату для допросов, где привели в чувство и пытали в течение часа, заставляя проглотить таблетки тиопентала под видом сыворотки правды. Он вернулся в камеру в сумерках, весь изломанный, почти бездыханный, с заживо содранной кожей. Товарищи осторожно подняли его и положили на лучшую койку. Когда Кармело смог открыть рот, то пробормотал:

— Я никогда не выйду на свободу. Я все рассказал.

В декабре узники и палачи вместе отметили Рождество, набившись в старую башню, высившуюся посреди ивовой рощи. К шести часам вечера охранник принес радио и поймал трансляцию футбольного матча между «Уачипато» и «Унион Эспаньола». Звук был достаточно громким, чтобы арестанты через решетку могли следить за игрой, и между ними разгорелся спор, который они растянули как можно дальше, представляя разные точки зрения на обе команды. В конце концов раздраженные надзиратели, которым надоело работать в рождественский вечер, потребовали развлечений. Заключенного Триста девяносто два вызвали первым, и он тихим голосом, приковав глаза к полу и дрожа всем телом, рассказал игривый анекдот про двух священников у писсуара.

Затем настала очередь Иларио Да, который молча сидел в углу.

— Я не знаю шуток, начальник.

— Тогда спой нам что-нибудь.

— Я не умею петь, начальник.

Охранник взбесился:

— Сейчас мы увидим, умеешь ли ты петь, гребаный коммунист.

Он отпер решетку, и все выпрямились. Охранник схватил Иларио Да за руку и вытащил в коридор, и вдруг все услышали, как в камере кто-то исполняет танго «Вернись» Карлоса Гарделя. Одинокий голос принадлежал Кармело Дивино Рохасу, который, несмотря на слабость, прижался лицом к прутьям, чтобы затопить своей песней соседние казематы. К нему присоединились другие, и некоторое время вся вилла Гримальди с глубокой сосредоточенностью слушала эту мелодию. Тогда Иларио Да показалось, что их еще не полностью уничтожили, что они еще способны подняться над стенами, над колючей проволокой, над оковами, в общей мечте, которая обещает, как поется в песне, возвращение с увядшим лицом.

Иларио Да встал и внезапно услышал шум другой потасовки. Только что привезли очередного арестанта, пожилого человека. Надзиратель требовал, чтобы тот рассказал, где скрывается его сын, но новичок сопротивлялся и все отрицал. Тогда несколько палачей набросились на него с дубинками. Все поняли, что это отец Хулиана, руководителя РЛД, которого начиная с одиннадцатого сентября разыскивали по всей стране. Через полчаса его бросили в камеру, и висячий замок свирепо лязгнул. Старик спокойно сел на ближайший к двери стул и сказал:

— Все равно я сегодня не собирался на выход.

Среди заключенных пробежал неловкий смех. Однако в тот день новый арестант принес с собой важную весть:

— Говорят, французское посольство давит на хунту. Сегодня выпустят одного franchute[40].

Сначала Иларио Да ему не поверил. Но незадолго до наступления ночи он расслышал в коридоре шаги. Надзиратель крикнул от двери:

— Эй, franchute, поднимай свою задницу!

Тридцатого декабря Иларио Да освободили с виллы Гримальди, обритого и истерзанного, похудевшего на одиннадцать килограммов, испуганного внезапной свободой, которая показалась ему хрупкой и несправедливой. Его посадили на заднее сиденье гражданской машины, «Фольксваген К-70», и Иларио Да спросил себя, не маскарад ли это, чтобы пристрелить его где-нибудь в пустыне Атакама. Но чем дальше они ехали, тем ближе слышался шум большого города — автомобильные клаксоны, доносящаяся из магазинов и автобусов музыка, — и он понял, что находится на проспекте О’Хиггинса, а может быть, Симона Боливара в центре столицы.

Когда Иларио Да выводили из машины, чья-то заботливая рука придержала ему голову, чтобы он не ударился о раму дверцы. Одна женщина потрудилась отвести его внутрь здания, где аккуратно сняла липкую ленту с его век.

— Открывайте глаза осторожно, — предупредила она. — Здесь очень светло.

Мир снова предстал перед Иларио Да. Он огляделся вокруг и догадался, что находится в военной прокуратуре. В анфиладе кабинетов мужчины в галстуках печатали на пишущих машинках. Его провели вверх по лестнице в тесную приемную. Молодая женщина протянула ему сигарету, но Иларио Да вежливо отказался:

— Я воспользуюсь случаем, чтобы бросить курить.

Он вошел в кабинет, где стоял единственный стол, а на противоположной двери стене висела увеличенная фотография Аугусто Пиночета. Два чисто выбритых человека в рубашках с золотыми пуговицами громко прочитали его фамилию и, засучив рукава, попросили рассказать в мельчайших подробностях о дне своего ареста, той роковой пятнице.

Иларио Да с холодным уязвленным видом повторил, что Эктор Бракамонте был деятелем крайне левого движения и хранил на фабрике оружие. Он же, Иларио Да, всего лишь обыватель с двойным гражданством, легкомысленный и поверхностный, молодой и бестолковый, которого втянули в это дело. В конце его заявления один из чиновников передал ему авторучку, чтобы подписать протокол. Перечитывать написанное времени не было. Выходя из комнаты, Иларио Да подумал об Экторе: все пятьдесят восемь лет своей жизни его старший друг стремился оставить по себе память респектабельного человека, никогда не жаловался и не спорил, но отныне имя Бракамонте будет фигурировать в списке сирот истории, тогда как единственной его виной был голод.

Мишель Рене

Двадцать первого мая старый Лонсонье праздновал свой сто восемнадцатый день рождения. Хотя из-за многолетнего сбора винограда старик совсем сгорбился, он представлял собой лучшее доказательство того, что возраст никак не связан с ходом времени. Между тем уже в течение нескольких месяцев ему не удавалось вспомнить имя, которое он носил до переезда в Чили. Он так привык к своей новой личности, что полностью забыл прежнюю. Скитаясь мыслями в туманном прошлом, Лонсонье не мог отыскать образ молодого винодела, которым когда-то был, но осенний день, когда он познакомился с