Наследие - Мигель Бонфуа

— Agua, por favor[39].

Электрошок вызывал жажду. Через час молчания в глубине камеры послышался робкий шепот двоих заключенных. Поначалу Иларио Да подумал, что сюда проникли несколько военных, хитроумно смешались с арестантами и завели разговор, чтобы выведать сведения. Рокот беседы, поощряемой отсутствием возражений со стороны товарищей по несчастью, становился все громче, и к ней присоединился третий голос. Потом шаги в коридоре остановили диалог.

— Кто разговаривал? — спросил надзиратель.

Никто не ответил.

— Триста девяносто два, это ты?

— Нет, начальник.

— Значит, это твоя подружка.

Рядом с Триста девяносто вторым сидел юноша не старше восемнадцати лет, с длинными волосами, в разорванной рубашке, с кровоподтеками на теле. Надзиратель заставил его выйти, схватив за затылок, и закрыл за ним дверь. Не прошло и десяти минут, как раздался вопль. В камере было слышно, как парнишку били, пытали электрошоком. Несчастный безнадежно настаивал на своем алиби, повторяя одно и то же оправдание, называя имена, которые не удовлетворяли истязателей, возможно, потому что те люди были в изгнании или даже мертвы. Несколько дней спустя стало известно, что палачи применяли так называемую технику гриля, заключавшуюся в том, что тело привязывали к металлической кровати, ножки которой присоединялись к электрическим проводам, и пропускали ток через анус, между пальцами ног, под мышками, в углу глаза. Мальчик все отрицал: связь с сопротивлением, вступление в РЛД, общение с мыслящими людьми и руководителями общественных движений. Допрос длился пять часов.

Истязания сменяли одно другое в течение всего дня. Иларио Да выдержал все пытки: из честолюбия, из гордости, а может быть, потому что наконец решился свалить все на Эктора Бракамонте, хотя и опасался, что наставник осудит его с того света. Тюрьма суровым резцом прошлась по его наружности. Надменный и очаровательный молодой человек за несколько недель заточения превратился в сломленного зрелого мужчину с рублеными чертами лица. Кожа потускнела и покрылась красными пятнами, а волосы, вчера еще густые, сделались редкими и ломкими. Ни материнского огня, ни дерзкой юности отца в нем не осталось. На вилле Гримальди он был полузверем-полутрупом.

На заключенного номер триста девяносто два была возложена обязанность распределять воду в камере с помощью маленьком чашки, которую наполняли из стоящего при входе жбана. Он следовал установленному порядку, как будто соблюдая тайную иерархию узников, и наливал воду медленно, придерживая чашку за край другой рукой, чтобы расплескать как можно меньше. Обход, длился долго, и арестанты ждали своей очереди в почтительном молчании, так что слышен был каждый глоток. Напоив всех, Триста девяносто второй отдавал приказ спать. Кто-то имел право занять верхние койки, другие устраивались на двух стульях, но большинство спали вповалку, как морские котики, положив голову на колени одному товарищу, а ноги на спину другому. У всех болело тело, во рту было сухо, животы впали, и, хотя между арестантами существовала солидарность, некий союз угнетенных, каждый здесь заботился о себе самом.

На другой день надзиратели напомнили инструкции. Запрещено разговаривать, запрещено звать дежурного, запрещено жаловаться. Короче говоря, арестантам надлежало восемнадцать часов в сутки сидеть на стуле или на полу и ждать следующего допроса. Ели за тем же столом, на котором их подвергали электрошоку. С заклеенными глазами, сидя в ряд, разделившись на шесть групп, с опущенными головами, не имея права произносить ни слова, узники собирали с грязных тарелок остатки трапезы тюремщиков — косточки оливок, обглоданные куриные гости, мандаринную кожуру, куски хрящей, жеваные рисовые зерна, — все это вместе было сварено в большом котле. С того времени и до конца жизни Иларио Да во время трапезы неизменно повторял: если ты голоден, можно есть что угодно.

Мало-помалу заключенные, не желающие подчиняться надзирателям, начали настаивать на собственных законах. Они быстро менялись местами, не столько ради удобства, сколько ради успокаивающего разнообразия в течение дня. С превеликой осторожностью сквозь стиснутые зубы они перекидывались несколькими словами. Иларио Да понял, что окружен себе подобными — студентами, лекторами, университетскими преподавателями, адвокатами, коммерсантами, — и каждый из них был готов подписать любые бумаги, чтобы отправиться в изгнание, принять любую судьбу, претерпеть любую одиссею, лишь бы покинуть Чили. Они были военнопленными, которые проведут свою юность в тюрьмах Ранкагуа, Линареса, Тальки, где вплоть до освобождения будут читать лекции по математике, английской литературе, астрофизике и скандинавским языкам, настолько увлекательные, что даже надзиратели станут вести конспекты с другой стороны решетки.

Иларио Да познакомился с Хорхе Трухильо, рабочим, арестованным по одному только подозрению после короткой забастовки на заводе. Он не упоминал политических теорий, выражался без метафор, красноречия и многословия, был скромным и не считал себя мучеником. Исчез он сразу после прибытия. Говорили, будто во время допроса с применением пыток Хорхе признался, что знает, в каком ресторане встречаются участники РЛД. Солдаты отвезли его в заведение и велели условленным жестом указывать подпольщиков. Рассказывали, что он заказал лучшее вино и первое блюдо из меню и в течение всей трапезы ни разу не поднял головы от тарелки. Когда ему принесли счет, он ткнул пальцем в сторону военных в штатском и сказал:

— За меня заплатят эти сеньоры.

В тот вечер Хорхе съел свой последний ужин. Больше его не видели.

Другой заключенный, опытный добытчик селитры, старый коммунист, был большим поклонником основателя Коммунистических партий Чили и Аргентины Луиса Рекабаррена, которого он звал Дон Уго. Поскольку жена запретила ему участвовать в подпольной деятельности, он тайком изготовил miguelitos — гнутые гвозди, которые предполагалось рассыпать на проезжей части улицы рядом с казармами и полицейскими участками непосредственно перед комендантским часом, чтобы целенаправленно повредить шины машин военного патруля. Операция прошла неудачно, и теперь вдали от дома он тряс тяжелыми наручниками и повторял:

— Надо всегда слушаться жену.

Встретился Иларио Да также темноволосый детина, который, по его словам, владел колбасным заводом, где работал вместе с отцом. В день ареста он расплатился с поставщиком чеком без обеспечения. Теперь он хватался руками за голову и причитал в бороду:

— Даже если я отсюда выйду, меня посадят за мошенничество.

Был здесь и мужчина около сорока лет по имени Кармело Дивино Рохас, бывший главный редактор издаваемого в Консепсьоне журнала, который позже будет возрожден репортером Армандо Лаберинтосом во время его ссылки во Францию. Кармело Дивино решил удалиться от работы в печати, чтобы не быть замешанным в политику, но однажды утром, в то время как он играл в домино со своим племянником, за ним пришли невесть почему: не предъявив ни ордера, ни какого-либо вразумительного обвинения. Его били,