Современный индийский рассказ - Читра Мудгал

– Да пропади она! – в запале воскликнул он, – и пусть хоть сколько щенков еще нарожает – после меня… Старая кляча, а все туда же!

«Пусть он живет отдельно!» – в ответ на эту угрозу матери он вспомнил, как сначала Ани в этом доме во всем ощущала неудобство.

Даже в ду́ше не было двери. А туалета и вовсе не было. Из-за этого ей каждый день на рассвете приходилось бежать в поле, прихватив с собой кувшин с водой. А вернувшись, она принималась браниться и сетовать на то, что, мол, до каких пор можно мыться вот так, на глазах у всех? Ей ничего не оставалось, как, поставив в открытом проеме душа массивную кровать, развесить на ней покрывало или дхоти, сооружая себе укрытие, чтобы без помех помыться. Над этой ее причудой потешался весь дом, отпуская комментарии, насчет того, что «Ой! Занавеска упала! А там принцесса из Аллахабада мыться изволит!»

Когда он пару раз поставил себя на ее место, то задумался над тем, что ее стеснительность понятна. И он как муж проявляет безответственность, не считаясь с ее неудобствами. Но ведь все в доме в этих же условиях и жили! Это соображение всегда заставляло его сдерживаться. Вообще-то он мог когда-нибудь в Бхагаватнагаре рядом со своим колледжем снять одну-две комнаты в приличном доме и избавиться от этой нудной беготни туда-сюда в поле и прочей суеты. Однако при всех этих неудобствах и проблемах он не мог допустить и мысли о том, чтобы жить отдельно от матери. Он полагал, что останется жить с матерью до тех пор, пока у него не возникнут другие обстоятельства. Пока еще не закончилась борьба за место в университете. А вот когда он будет назначен на должность, то да, придется жить отдельно. И тогда все неурядицы отпадут сами собой.

В дальнейшем, дабы не совершить какой-нибудь оплошности своим поведением, он даже ограничил место своего пребывания в доме комнатой на мансарде. О том, что родилась Шанно, ему лишь сообщили. Маме нездоровилось. Осмотреть ее пригласили доктора Синха из Бхаратипура. Мать поправилась. Он погрузился в написание диссертации и был все больше занят. Несмотря на его недовольство, Ани, бывало, по своей прихоти приносила Шанно в их комнату. Избегая ссоры, он старался делать вид, что к этому равнодушен. На самом деле он видел, что Ани все больше привязывается к Шанно. Но лично он свою работу ставил выше всей этой родительской суеты вокруг ребенка. В работе он находил утешение. Хотя он даже раздумывал пару раз, почему это его так раздражает Шанно? В чем виновато невинное дитя? Но сознавал, что ему не удастся отделаться от этой противной ему ситуации. При одном виде Шанно он приходил в ярость, чувствовал, будто молотки стучали в голове. Ему стало казаться, что весь его дом – это прибежище каких-то неразумных, некультурных, убогих дикарей, среди которых нет места образованным людям вроде него.

Вспомнилось, как сослуживец, Шарма, поздравил его с рождением Шанно. Как он ни старался, не смог сдержать раздражения по поводу той непристойной шутки, которая ранила его до глубины души.

– Приятель, уважаю твоего папаню! Нам-то в таком возрасте уже всякие снадобья придется принимать… Но, по правде сказать, приятель, то еще удовольствие, верно? Тут вы все, молодежь, – с ним, а там – старуха!

– Ты – негодяй… – дрожа от гнева, он схватил Шарму за воротник. И сквозь зубы гадко спросил: «Не поинтересуешься, твои папа-мама снадобья принимают?»

Сразу почувствовал, что с психологической точки зрения был слишком несдержан, груб и резок. Где-то внутри он не здоров, хотя внешне – вполне выдержан. И обе эти ситуации неестественны, даже опасны. И, правда, внешне он соблюдает все приличия, но внутренне погряз в борьбе с собой: в конце концов, есть же еще кто-то в этом доме, – что же, их вовсе не шокирует подобная ситуация? Почему никого из них ничто не заботит? Теперь он стал ощущать себя в этом доме настолько чужим и лишним, что и непонятно было, зачем он вообще тут нужен? Может быть, несмотря на весь свой протест, тревогу, он так и не смог оторваться от матери? Ну, пусть сам он с ней давно не общался, но расспрашивает же о ней Ани. Не то, чтобы напрямую. Ходит вокруг да около, сначала интересуется здоровьем бабушки, потом спрашивает о папе, старшем брате, о прочей всей родне, даже о тетке и жене брата. И после всего этого заводит разговор так или иначе о матери.

И сейчас, возвращаясь из колледжа, когда он прямиком шел к себе наверх, то с сожалением думал о том, что раньше-то усаживался внизу, во дворе. И чай пил только мамой приготовленный. Если она бывала занята и велела кому-нибудь из невесток или дочерей поставить для него чайник, это его сердило. Он во всеуслышание заявлял, что к тому чаю даже не притронется. Ани часто посмеивалась над этой его чрезмерной преданностью матери и укоряла даже, что он до сих пор как теленок только того и желает, как бы уткнуться в материнскую грудь.

Как давно он лежал, прижавшись к ней на ее кровати за пологом! Уткнувшись лицом в ее мягкий живот! Лакомился на кухне. Выпрашивал у нее денег на мелкие расходы. Как она его тогда урезонивала: «Иди, у своей жены проси, – у меня что, богатства тут несметные?»

Насколько все-таки в своем сердце он стал сильнее. Сильнее, а может быть, черствее? Сегодня в ду́ше маму так сильно тошнило, – раньше он еще как бы встревожился! Побежал бы, подхватил ее. Заставил бы прополоскать рот водой из кувшина, утер бы ее лицо и поправил бы сползший с волос край сари. Подняв на руки, отнес бы на постель… попросил бы принести сверху настольный вентилятор и поставить рядом…

Ему захотелось пить. Он стал наливать себе воды из кувшина. От бульканья воды проснулась Ани и встрепенулась.

– О! Когда пришел? – спросила она, заплетая в косу распущенные волосы.

– Уже как час.

– Почему не разбудил? – слезая с кровати и поправляя складки сари проворчала она. – Не знаю, что сегодня происходит! Так глубоко заснула! Что будешь?

– Чаем напоишь, тогда я тебе сообщу отличную новость.

– Сначала расскажи! – уперлась она.

– Вот сядем и поговорим – неси чай.

Ани пошла вниз, на ходу прикрывая голову краем сари.