Черная метель - Элисон Стайн
Амелия любит животных; Хелен любит рисовать натюрморты. Как она научилась так хорошо рисовать? Как она добилась такой возможности? Может, моя мама тоже могла бы заниматься чем-то другим, если бы ей не приходилось каждую неделю тратить целый день на стирку.
– Ну что, ребятки, поехали? – спросил Сэм, забираясь в кабину.
14
Я прятала уже несколько предметов. Призму Хелен, которой играла Амелия. Библиотечную книгу, которую скоро нужно было возвращать, и записку для моей сестры от Пейшенс Мисти.
Мне было трудно просто отдать записку Амелии. Беспокоило не то, как объяснить, ведь сестренка уже знала про Хелен, Рэя и Сэма, а то, что ей придется из-за меня лгать – уже не в первый раз. Амелия тайком хранила призму в своей наволочке. В темноте призма не могла пропускать через себя свет – а ведь она была для этого предназначена. Новая тайна жгла бы мою сестру изнутри, разъедая ей душу так же, как мои тайны пожирали меня.
Мне хотелось поговорить с мамой о Рэе, расспросить ее. Как понять наверняка, что любишь человека? Когда ему сказать об этом? Мне хотелось это знать. Хотелось научиться языку глухонемых и научить ему своих близких.
К тому же я знала, что Амелия не умеет лгать. Я уже научилась, а она – нет. У нее это очень плохо получалось, недоставало опыта. Она еще не писала писем по электронной почте в библиотеке, куда ей запрещали ходить. Она не встречалась украдкой с парнем, не держалась с ним за руки. И даже более того.
Я не стала раскрывать записку, которую Пейшенс несколько раз сложила и крепко сжала, как делают маленькие дети; это был уже не листок, а скорее кирпичик. Но и сестре я его не отдавала, прятала у себя.
А потом она нашла эту записку.
На выходных мы занимались домашними делами: уборкой и стиркой. Жаркий день тянулся медленно. Я проклинала наше самодельное моющее средство: оно раздражало кожу, а едкие пары щелочи щипали глаза. Отжав мокрые простыни, я развесила их на веревке во дворе. Пока я искала прищепки, тяжелая мокрая ткань хлестала по моему телу. Простыни сохли почти мгновенно. В этих местах все сохло.
Повернувшись к корзине за очередной простыней, я заметила Амелию: та стояла в дверях дома и держала в руке что-то белое.
– Что такое «пей-шен-с»? – В свои девять лет она читала медленно, по слогам, потому что мы плохо ее учили. Шагнув к сестре, я увидела у нее в руках измятый листок бумаги.
– Что там _ _ _ _? – Из-за угла дома появилась мама; лицо у нее было красным от жара плиты. Она относила теплый свежеиспеченный хлеб отцу.
Я поняла, что сейчас будет, в тот момент, когда мамина рука коснулась бумаги.
Меня охватило чувство страха – оно было похоже на тошноту и жар одновременно. Записку я прятала у себя под матрасом, но утром разобрала постели, чтобы постирать белье. Сестра, видимо, нашла ее, когда стелила свежие простыни.
– Амелия, это ты нарисовала? – спросила мама.
Я бросилась к ним, отбиваясь по дороге от норовившего схватить меня мокрого белья. Казалось, ноги налились свинцом и хотят развернуться и унести меня прочь, подальше отсюда. Мама встряхнула записку, чтобы рассмотреть ее получше.
Пейшенс Мисти нарисовала двух девочек. Одна была подписана «Пейшенс», вторая – «Амелия». Рядом стояли какие-то здания – может быть, вагончики на их ферме, а может, и дом нашей семьи. Вдалеке виднелись горы. А еще дальше – клубящееся облако пыли. Даже маленькая девочка изобразила на рисунке, полном надежд на дружбу, ужасную пылевую бурю.
– Тея, это же не ты…? – Мамин голос дрогнул, и незаконченный вопрос повис над двором, как тяжелые простыни.
– Это не я писала.
– А кто же тогда?
Тут Амелия поняла, что дело плохо, что она меня подставила, хотя и не знала, в чем именно.
– Прости, – быстро сказала она.
– Почему ты извиняешься? – осведомилась мама, продолжая разглядывать рисунок. – Это Амелия и Терпение[3]. С Терпением и правда нужно дружить. Верно, Амелия?
– Не знаю. Простите меня.
– Что скажешь, Тея? – Мама подняла глаза на меня.
– Там было написано мое имя… – Амелия, казалось, вот-вот расплачется. – Я думала, это для меня!
– Кто-нибудь может мне это объяснить?
Сестренку нужно было спасать.
– Я познакомилась с одной семьей, – призналась я. – Дети у них так же, как мы, на домашнем обучении. У них есть девочка, ровесница Амелии. Ее зовут Пейшенс. Я рассказала ей о тебе, Амелия. Она сказала, что хотела бы подружиться. Я думаю, она нарисовала тебя.
Амелия улыбнулась, но глаза ее блестели от слез.
– Как ты с ними познакомилась? Они заходили в кафе?
– Помнишь того сотрудника из администрации? Сэма? Я тебе о нем рассказывала.
Моя мама отрицательно покачала головой.
– Ну тот, с которым я колола дрова? Вообще-то, он часто приходит в кафе. И его внучатый племянник. Они очень добрые, и они брали… меня с собой, я знакомилась с местными жителями на фермах и ранчо, помогала по хозяйству.
– В каком смысле – брали тебя с собой? – насторожилась мама.
– Сэм ездит по долине, проверяет, как живут люди. Я тоже иногда с ним езжу.
– Больше чем один раз _ _ _ _ нарубить дров? Как ты это успевала это делать?
– Иногда Луиза меня отпускает…
– Ты уходила с работы? И не один раз? С незнакомым мужчиной?
– Сэм уже знакомый. Он хочет познакомиться с вами. С тобой и с папой. Пригласить нас всех на ужин… – Тут я поняла, что наговорила слишком много. Я выпалила все это в спешке, и по маминому лицу было видно, как сумбурно и ужасно все это прозвучало.
Но дело в том, что и это было далеко не все. Это была лишь часть того, что я делала, чему училась вопреки воле родителей. Мне казалось, что это не страшные, добрые тайны, что я совершаю хорошие поступки: читаю, учусь, завожу новых друзей. Но я поняла, что моя мама, очевидно, другого мнения. А уж отец точно не одобрит.
Он не хотел, чтобы мы с Амелией познавали мир. Для него домашнее обучение не было связано с фермерством.
