Потерянная эпопея - Алис Зенитер
Африканские ткачики с красными клювами, изящные, как цветы, сбившись в стайку, прыгают по газону. Рядом с ними девочка неуклюже делает колесо и гневно вскрикивает после особо неудачных попыток. Она поворачивается, когда Тасс спрашивает, знает ли она близнецов, но снова бросается наземь, едва назвав ей квартиру.
В холле с мигающими неоновыми лампами не работает лифт. Тасс с трудом поднимается по лестнице, видя там и сям маленькие граффити, предостерегающие: в стенах башни есть асбест, аплодирующие победам спортивной команды «Мажента» и проклинающие скуку карантина. Когда она добирается до пятого этажа, пятна пота проступают под грудью; и на спине, вероятно, тоже.
Дядя открывает дверь медленно, и запахи жилья вырываются из-за его спины, бьют в лицо Тасс, разбегаясь: запах псины, табака, жареной рыбы и пригоревшего кофе.
– Чего надо?
У него длинные волосы, связанные в толстый конский хвост, этакий помпон на затылке. Он улыбается, показывая гнилые зубы, которые портят довольно милое лицо. Тасс удивляет, что он ее ровесник, может быть, немного младше. Она еще не привыкла, что такие слова, как отец и мать, дядя и тетя, депутат или министр могут обозначать людей не старше ее. Эти слова из детства сохраняют атрибуты поры их открытия: они обозначают стариков – а Тасс не стара, она просто Тасс, в своем возрасте.
– Я преподаватель французского Селестена и Пенелопы.
– Сочувствую тебе.
Он прыскает. За его спиной телевизор – громогласный телекомментатор, идет футбольный матч. Слышны еще мужские голоса, хотя Тасс в дверном проеме никого не видно.
– Вы не знаете…
Задать вопрос трудно. Может быть, дядя думает, что они еще ходят на занятия. Может быть, Тасс подставляет своих учеников, им попадет по ее вине. Но дядя сразу отвечает на ее недоговоренную фразу. Нет, он не знает, где они, эти двое. Но возможно, Селестен сбежал, чтобы не помогать ему в прошлый раз. Они должны были пойти в племя чинить ограду, а мальчишка этого не любит. Но он отлично знает, что не может оставаться в квартире и смотреть телик, дядя ему не позволит, решительно не позволит, вот он, наверно, и ушел, чтобы избежать повинности. И сестра, ясное дело, смылась вместе с ним. Они как рыбы-ангелы, всегда вместе.
В комнате за его спиной кто-то опрокинул стакан, или уронил рамку, или еще что-то. Слышен звон стекла и брань. Дядя оборачивается резко и гневно. Когда он вновь смотрит на Тасс, у него нетерпеливый вид.
– Тут ето, они, можеть, у друзей,– говорит он.– Или болтаются на старой заправке, как все бродяги.
Он подается назад, готовый захлопнуть дверь. Тасс все же настаивает:
– Они часто уходят от вас вот так? И что они делают? Ночуют на улице?
– Ах, ты еще и социальная помощница?
Голос его теперь звучит зло, раздраженно. Тасс извиняется, опускает голову, смотрит на босые ноги дяди, извиняется снова, глядя на его пальцы.
– Я просто беспокоюсь.
– Можеть, вернутся сами, можеть, я сам их найду, там будет видно. Но если найду, не пошлю их к тебе. Скоро каникулы, чего там, несколько дней больше-меньше… Чему ты их научишь в оставшееся время? Сложному комментарию?
Тасс поднимает на него глаза. Он снова широко улыбается, как вначале, улыбка обнажает серые зубы среди белых. Он повторяет просто для себя, со смаком чеканя каждый слог: сложный комментарий. На этот раз он смеется. За его спиной эхом откликается другой смех.
– Я хотела…– лепечет Тасс.– Я просто… Обычно они не пропускают занятия, так что я хотела посмотреть, нет ли проблемы и не могу ли я… помочь.
Дядя смотрит на нее насмешливо, или, может быть, презрительно, или ласково, она толком не знает. Эту мину она толкует так: чего уж там, это очень мило, но ты где-то на последнем месте в списке людей, о которых бы подумали, если понадобилась бы помощь, ну или, может, на предпоследнем. Она бормочет спасибо и до свидания почти слитно. Он тут же захлопывает дверь. Внутри снова смеются, и телевизионные комментарии становятся еще громче.
Свинцово-сернистое небо начинает дрожать и громыхать, когда Тасс пересекает лужайку скошенной травы, отделяющую башни от ее машины. Она успевает подумать: «О черт», и тут дождь обрушивается разом, теплый и яростный, крупные капли разбиваются о ее лицо, о глаза, о гнущиеся травинки.
Она бежит, почти бросается в «Дастер», включает зажигание, даже не успев выпрямиться. Холодный воздух успокаивает ее, печка сушит. Радио включается автоматически и запускает слишком громко кусок христианского песнопения с томными словами:
Я желаю только Тебя,
Господи, цари во мне,
Ты возлюбил меня первым,
Ты мой выбор и моя судьба,
Твой свет влечет меня,
Видишь, вся моя душа вздыхает,
Простри дух Твой над моим сердцем!
Когда припев следует за длинным и бестолковым куплетом, Тасс пытается подпевать – и вдруг плачет. Вытирая глаза тыльной стороной ладони, она думает, что это, наверное, усталость.
Выйдя из душа, она замечает, что ящерки-агамы покинули убежище за зеркалом и переползли на бежевый потолок. Ей не хочется оставаться с ними наедине. Она бродит по фейсбуку[35] в надежде отыскать вечеринку, на которую можно пойти, какой-нибудь вернисаж, новоселье, день рождения, любое сборище, достаточно публичное, чтобы она могла там появиться. Ничего нет. Она нервно строчит сообщение Шенонсо, предлагая увидеться – не говорит когда, не говорит зачем. Это может быть одновременно попыткой сближения и участием в его расследовании. Он отвечает и предлагает выпить где-нибудь через несколько часов.
Ожидая свидания, она заставляет себя в кои-то веки приготовить еду, достойную так называться. Покупками, сделанными для предстоящего ужина с Лори, еще полон ее холодильник. Она сосредоточится на этом, чтоб не поддаться искушению отменить
