Потерянная эпопея - Алис Зенитер

Допивая третий джин-тоник, Шенонсо дает себе волю: мне невыносимо их защищать, если хочешь знать, потому что то, как они приватизировали доступ к морю, незаконно. Никто не может сказать, мол, этот холм мой до кромки воды, до первых волн. Он добавляет, что сам с юга Франции и у него там то же самое. Места, где он купался мальчишкой, исчезли. То есть не совсем исчезли, не для всех. Несмотря на распоряжение держать открытыми походные тропы, там барьеры, сигнализация, раздвижные ворота длиной в несколько метров, это позор.

– Откуда твое имя? – вдруг спрашивает он.– Я это уже где-то слышал, Тассадит. Никогда бы не поверил, что это океанийское.

Ему как будто нравятся такие резкие повороты в разговоре. Он улыбается.

– Действительно, нет,– отвечает Тасс.

В другой вечер она бы, может быть, рассказала ему историю своего таинственного предка, пришедшего с гор далекой страны. Она спросила бы его: как, разве ты еще не слышал о каледунских арабах[37], ты ведь уже давно приехал? Она воспользовалась бы невежеством жителя метрополии, чтобы сочинить сказку, какую ей хочется, исходя из своей истории, полной дыр. Но сегодня она хочет, чтобы он сосредоточился на близнецах. Она возвращается к ним маленькими и, она надеется, незаметными шажками, как будто мысли ее в свободном полете до следующей фразы:

– А кроме сообщения этой женщины что-нибудь заставляет вас думать, что Селестен и Пенелопа замешаны? Близнецов, наверно, немало на Ле Каю, правда?

Шенонсо пожимает плечами.

– Они – проблемные ребята,– отвечает он, надеясь, что она оценит давнюю привычку профессионала.

Фраза ранит Тасс, как будто это оскорбление, адресованное лично ей. Она отвечает, залившись краской:

– Не понимаю, что заставляет тебя так говорить.

– Да хоть бы одно их исчезновение.

– Они могли убежать по тысяче причин,– протестует Тасс, вспомнив круглый животик.

– Ты видела их татуировку?

Она колеблется, потом кивает. Что он ей скажет? Что она должна была сообщить о ней директору? Чтобы их исключили? Он не выглядит таким упертым бюрократом сегодня, за коктейлями, которые опрокидывает слишком быстро. Впрочем, он продолжает, не реагируя:

– А ты видела их дядю?

– Мне трудно поверить, что они равно ответственны за то и за другое.

Шенонсо хмурит брови, и она объясняет: близнецы, может быть, сами сделали себе татуировку, но это ведь наследие дяди – что они могут поделать.

– Мне не нравится этот тип,– говорит он резким тоном.

Он снова помрачнел. Ему в лом, когда Тасс приходится переформулировать, чтобы он ее понял, это раздражает, что ей стоит говорить проще?

– Мне он тоже не нравится,– говорит Тасс.

Ненадолго повисает молчание, она вспоминает, как плакала, когда вышла из башни, он кусает кружок лимона. Она продолжает:

– Он сказал тебе что-нибудь, этот дядя?

– Что ребята, наверно, в Бурае, на свадебной церемонии или что-то в этом роде. Может быть, похороны. Я забыл. Как бы то ни было, никто не потащится туда ради такого дела. Хочешь еще что-нибудь выпить?

Когда она целует его у входа в свое жилище, на губах вкус тоника и табака. Достаточно острый, чтобы занять все ее мысли и не думать, что это большая глупость. Ей бы хотелось, чтобы это была сцена из фильма, cut to[38] спальня, где одежда соскальзывает легко, голова не путается в футболке, нога не застревает в штанине, потом cut to миссионерская поза без всяких предшествующих диалогов. Не то чтобы это ее предпочтения в области отношений, но сегодня вечером Тасс плевать, если она не испытает оргазма и очень мало удовольствия, ей плевать даже на перепихон с Шенонсо – ей просто хочется переспать-с-другим-мужчиной-не-Томасом после почти года в одиночестве, чтобы это уже наконец случилось, чтобы она доказала себе, что это возможно, ей просто хочется крупного плана чужого члена, проникающего в ее лоно, знать, что это еще работает с другим членом, а что там может не сработать, она не знает, дыра между ног это вам не прокол в мочке уха, зарастающий, если слишком долго не носить серьгу, конечно, это еще работает, но она боится, не только дыры, еще и его рук, совсем не знающих ее, что они сделают больно, что другие члены функционируют совсем не так, как тот, последний член, который в ней был, и что им нужно, она тоже не знает, крутить их, наклонять, сдерживать, есть ли порядок действий, совсем забытый ею, ей бы хотелось cut to после секса, кинематографического наезда на лицо, может быть, клише сигарет, может быть, клише «Теперь ты счастлива», любое клише, какое бывает после, и с улыбкой сказать себе, что вот все и кончилось.

Но сцены из фильма не получается. Когда Шенонсо стягивает с нее футболку, сережка застревает в шве. Тасс кричит. Он поднимает руки и пятится, говорит, что ему жаль. Она говорит, что ей тоже и, на том же выдохе, что это, наверно, плохая идея. По его глазам она видит, что он готов настаивать, убеждать ее, что нет, а потом, наверно, думает, что на это уйдет время, а она не настолько ему нравится. Он застегивается. Она говорит: хорошего вечера. Он говорит: я тебе позвоню. У двери он хочет было ее поцеловать, голова делает несколько движений вперед, как у птицы, готовой клюнуть. Она протягивает губы. Он скользит по ним. Она знает, что, если бы он ей нравился, она нашла бы это очаровательным. Но она не находит это очаровательным. Она вздыхает с облегчением, что он сейчас уйдет. И закрывает за ним дверь.

Жирный мяукает из-под дивана, куда он спрятался, когда пришел незнакомый мужчина.

– Что мы творим с нашими жизнями? – спрашивает его Тасс.

Огромный кот молчит.

От центра всего несколько минут езды до квартала гольфа. Тасс почти уверена, что женщина, о которой говорил Шенонсо,– Мод Цуда. Она прочла о ней несколько статей в последние годы, видела портрет в рубрике «Те, кто делает Каледонию» – Уильям бросил газету на стол, когда они пили с коллегами. Она говорит себе, что воскресное утро вряд ли подходящий момент, чтобы заявиться без приглашения, но все-таки и самый безобидный. Никто не опасается людей, готовых сделать крюк в воскресенье утром, воскресное утро создано для этого, заехать на машине, поздороваться там и сям.

Она паркуется у запертых ворот, преграждающих