Лиственницы над долиной - Мишко Кранец
— Убей меня, мама, — попросила Альбина обессиленным голосом.
В ней ничего не осталось от той радостной девушки, которая несколько часов назад пришла домой и весело рассказывала матери о том, как они после войны отправятся в долину. Яковчиха зажмурила глаза, стиснула зубы, переборола в своем сердце страшную боль и ужас и ответила дочери:
— Не могу, у меня руки связаны.
Но Альбина все просила и просила мать пересохшими губами, умоляла ее, словно в бреду:
— Убей меня, мама, убей меня! Ты, которая меня родила, убей… Чтобы они больше меня не мучили! — А солдаты сменяли один другого, так что у Альбины уже и голоса не стало, и она только поворачивала голову и шевелила потрескавшимися губами, и лишь мать знала, что она все еще просит:
— Убей меня, убей меня…
— Что она говорит? — спросил вошедший в комнату немецкий офицер, увидев, что девушка пытается что-то сказать.
— Просит, чтобы мать ее убила, — объяснили ему. Офицер посмотрел на Альбину, потом на Яковчиху, осклабился, неожиданно схватил лежавший на полу автомат, приказал развязать Яковчиху и сунул ей в руки оружие со словами: «Schießen, schießen, du Alte, schießen точь!»[6] Кто-то перевел приказ офицера: пусть застрелит девушку, если хочет сама остаться в живых, иначе у нее на глазах будут мучить обеих дочерей — выколют им глаза и отрежут языки.
— Убей меня, мама, — из последних сил прошептала Альбина, — ты меня родила и убей меня тоже ты, ты, мама, ты…
Может, минуту спустя мать и решилась бы на это, но в тот миг все в ней взбунтовалось — слишком велик был ее ужас. Солдаты толкали ее к дочери, и кто-то орал над ней:
— Schießen, du Alte! Schießen, стреляйт, Mutter — точь стреляйт![7] — Ржали ей прямо в лицо и тащили к постели, к дочери.
— Убей, мамочка, — шепотом молила Альбина, — пусть они не мучают меня…
Яковчиха вздрогнула, вдруг поняв, что сделает это.
Но тут Минка вырвалась из рук солдата, бросилась к матери, пытаясь заслонить ее, и дико закричала на немецком языке, который учила в школе:
— Ich, ich schießen, ich, ich, nein Mutter, ich![8]
Яковчиха поняла Минку. Силы окончательно покинули ее, она не могла унять дрожь. Еле слышно прошептала она девочке:
— Стреляй, Минчек, стреляй, если можешь, стреляй, чтобы она не мучилась, только вначале стреляй в меня, чтобы мне не видеть это…
Теперь у солдат появилась новая забава. Один дико кричал:
— Nein, die Mutter soll schießen, die Mutter![9]
А другой орал во всю глотку:
— Nein, das Kind, das Kind soll schießen![10]
— Seh’ du, die kleine Banditin![11] — скалил зубы офицер. Он схватил Минку за плечи, солдаты сунули ей в руки автомат и толкнули к Альбине, к постели.
— Минчек, стреляй, убей меня, — шептала Альбина.
— Минчек, убей, — шептала мать, — и меня убей. — Яковчиха вырвалась из рук солдата, который должен был сторожить ее, но позабыл об этом, увлекшись происходящим, кинулась к постели и сбила с ног офицера. Минке — и тогда, и потом — казалось, что автомат выстрелил сам по себе, но она никогда не сомневалась в том, что действительно собиралась стрелять. Она уже не могла остановиться и, почувствовав, что освободилась от вражеских рук, обернулась и яростно начала стрелять в солдата, который кинулся на Яковчиху, в офицера, который пытался подняться с пола, держа в руках револьвер.
— Минчек, Минчек! — кричала обезумевшая мать, упав на мертвую, окровавленную Альбину, — и меня, девочка, и меня тоже, Минчек!
Увидев, что трое солдат лежат на полу комнаты в лужах крови, Минка кинулась в коридор с диким криком:
— Никого, никого не пущу — всех убью, всех!
Услышав выстрелы в доме Яковчихи, немецкие солдаты выскочили из трактира и других домов; поднялась суматоха, дом Яковчихи окружили, закидали гранатами; Минка стреляла из окон — никто не мог понять, что случилось у Яковчевых. Прижимаясь к стенам домов, немцы пытались выбраться из села. А в это время партизаны атаковали село, — посыпался град пуль, со всех сторон застрочили пулеметы, так что солдаты едва успели отступить, захватив с собой трех убитых во время перестрелки.
Когда немцы отступили и первые партизаны ворвались в село с могучим криком: «Вперед!» — в сени неожиданно, словно свалившись с неба, вбежал Йошт Яковец. Он кинулся наверх, как человек, который спасается от смерти. Каким-то чудом Минка узнала отца и не выстрелила в него. Испуганный, с поднятыми руками, стоял он перед собственной дочерью, судорожно вцепившейся в автомат.
— Не стреляй, Минчек, не стреляй!
Бедный ребенок был настолько же ошарашен приходом отца, насколько он — ее видом.
— Спрячь меня, Минчек, ради бога, спрячь меня! — умолял он, не опуская рук и испуганно поглядывая в сени. — Там немцы и партизаны. Я убежал от немцев, да только и партизаны меня не жалуют. А я — ни тех, ни других! Спрячь меня! — Минка распахнула перед ним двери комнаты, где лежали мертвая Альбина и убитые немецкие солдаты и где была Яковчиха. И Йошт испугался еще больше. Без слов он стоял на пороге, моргал глазами, ничего не понимая. Яковчиха, удивленная его появлением, уже пришла в себя. Ее глаза засверкали. Она приблизилась к нему и, прежде чем он успел что-либо сообразить, закрыла двери и встала перед ним как грозный судья.
— Я убежал от них, — сказал Йошт, хотя Яковчиха еще ни о чем не спросила его.
— От кого?
— От немцев, — ответил он. — Они меня схватили.
Яковчиха не отводила от него упорного взгляда, и он не смел пошевельнуться. Страшные мысли роились у нее в голове. Она резко спросила:
— Где тебя схватили?
— Там, — он неопределенно махнул рукой.
— Там, где ты служишь? — спросила она. Понемногу ей все становилось ясным.
— Нет, нет, — захлебывался он ответом: — Нет, нет. Я шел домой, по дороге они меня и сцапали. — Последнее время Яковец не приходил домой даже по воскресеньям, а среди недели он и вовсе не появлялся. Яковчиха смотрела на него так, будто не решалась додумать свою мысль до конца. Она взяла мужа за руку. Он пошел за ней послушно, словно ребенок, который знает, что должен быть наказан за свои проступки. Она подвела его к постели, на которой, вся в крови,
