Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Видели, как она цыгарками травится, как дым из ноздрей выпускает? Ловчее мужиков!
— Упаси Господи, грех-то какой!
— Так ведь на войне к чему не привыкнешь… Лидку пожалеть надо.
Но Лидия Серафимовна не обращала внимание на эти ухмылки глупых баб; беззаветно любя их и в то же время чувствуя свое несомненное превосходство над ними, безукоризненно делала свое дело. Боролась с любой болезнью, как с беляками в боях. Не оставалось в районе ни одной даже захудалой деревушки, где бы она не побывала и не наладила работу медпунктов. При всей ее классовой нетерпимости к противникам революции, Лидия Серафимовна имела доброе сердце и большую жалость к страдающим. Она-то и полюбила Пантелеймона, когда выхаживала его в полевом госпитале после ранения под Воронежем. Забота о больном переросла в крепкую, безотчетную любовь к нему, тем более близкому по идее о мировом революционном пожаре. Словом, о семье Жигалкиных в Красноконском районе говорили с придыханием.
И теперь Савельев с горечью осознал, что по наивности допустил промах, напрасно по-деревенски назвал такого важного товарища Пентелькой, а не Пантелеймоном Кондратьевичем.
— Так я же, мол, ничего, — извиняющимся голосом мямлил Архип и продолжал не столь уже уверенно свою, как теперь ему казалось, ненужную речь. — Я тады, Пантелеймон Кондратьевич, товарищ Жигалкин, своего коня в степь не угонял, пущай другие подтвердят. Я уважаю вас, Пентель… — Он поперхнулся, испуганно глянул на президиум. — Пантелеймон Кондратьевич, за вашу боевитость и за то, что имеете такой хороший орден на груди… Я балакаю лишь про то, что, мол, при товарище Владимире Ильиче Ленине нам жилось вольготнее, то есть лучше, чем при… при… — Архип осекся, прикусив губу, и беспомощно посмотрел на мужиков, которые конечно же, поняли, что после «при» Архип должен был сказать «товарище Сталине». Они пугливо втянули головы в плечи, словно ожидая удара по шее. Но лучше мужиков это «при» поняли сидевшие в президиуме.
И вот тут-то у Захара Тишкова, имевшего кличку Чалый из-за своей огненно-рыжей головы и такого же цвета редкой бороды, похожей на использованный веник, невольно ни с того ни с сего вырвалось слово-паразит: «Ага!» Произнес он это так тихо, что начальники, занимавшие места в президиуме, взволнованные и озадаченные речью Архипа Савельева, переставшие уже прислушиваться к голосам собравшихся и начавшие подозрительно перешептываться между собой, даже не взглянули в сторону Захара. Однако стоявший рядом с ним отчаянно стремившийся стать активистом во всех нужных и ненужных делах Антоха Званцов услышал эти три роковые буквы и злорадно усмехнулся. Для него появился важный повод доказать, что его стремление вступить в большевистскую партию искреннее, и крамольное слово, произнесенное невзначай Захаром, он решил тут же обратить в свою пользу. Сразу же после собрания Антоха настрочил небольшой донос и подал его районному начальству.
— Ты, Антон, наяву молодец! — похлопал его по плечу Жигалкин, непримиримый борец с врагами советской власти. — Бдительность — это прекрасное качество для будущего коммуниста… С такими, как ты, мы наяву всяческую мразь выкорчуем до основания!
— Порвать надо эту бумажку, порвать, — недовольно проворчал Лыков. — Какой из Захара Тишкова контра? В политическом плане он полнейшая темнота! Тьма беспросветная!
А сам Захар после собрания интуитивно почувствовал нечто недоброе, пугающее. Пришел домой и не мог найти себе места в большой хате. Жена с тревогой смотрела на мужа.
— Ты что, Захарушка, али хворь какая?
— Ох, Акулька, надо же мне было брякнуть, — стал жаловаться он супруге. — Но я не хотел — язык сам будто с цепи сорвался, сатана, хоть режь его! Дай ножик!
— Окстись, Захар, какой ножик, ты чего удумал, рази ж энто по-божески? — стала причитать Акулина, а глаза ее бегали по хате, пытаясь увидеть где-нибудь нож: спрятать бы его куда подальше! — Неужто ты так сильно обидел власть, что теперь места себе не находишь?
— Какое обидел! — Захар скреб всей пятерней под бородой: на нервной почве чесалось все тело. — У меня и в мыслях ничего поганого на власть не было…
— Тады и балакать нечего, и горевать зря не надо: Бог даст, все улаштуется…
— Кабы б так! — Захар трижды перекрестился на образа в углу хаты. — Микалай-угодник, заступись…
С тем и улеглись спать. Акулина посопела, посопела и скоро, всхрапывая и всхлипывая, уснула, а Захар еще долго переворачивался с боку на бок и сомкнул веки только далеко за полночь, когда уже и петухи не нарушали ночной покой, и только лишь деркач на далеком лугу все скрипел и скрипел. Сначала Захару грезился всякий кошмар, а потом он увидел сына Гришку, убитого на германской. Увидел и проснулся. Жалко было единственного сына, так жестоко отнятого войной. Теперь вот к самому старость подступает, а какое-никакое хозяйство передать будет некому. Теперь Захар был рад и колхозу. Хоть и большая, хоть подчас и безалаберная, но все же семья. А в семье и горе горевать легче.
Утро выдалось пасмурное. Небо заволокли низкие облака, и скоро по камышовой крыше хаты зашелестел мелкий дождик. «К наливу зерновых дождик самый раз», — с удовлетворением подумал Захар. И к нему даже пришло успокоение. Но ненадолго. Ближе к полудню в Нагорное припылила полуторка, из кузова которой выпрыгнули два милиционера с винтовками в руках. И было приказано арестовать и доставить в райцентр Архипа Савельева и Захара Тишкова. В правлении колхоза были ошеломлены.
— За что?! — недоумевал Алексей Петрович.
— Точно мы не знаем, — с редким равнодушием ответил коренастый милиционер, для которого конвоирование арестованных было давно делом привычным. — Но говорят, они тут какую-то бухаринщину развели. У нас и приказ на их арест имеется! — Он
