По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков
– Ведь так? – спросил Дюрга, вперяя смоляные глаза в Евграфа.
Тот пожал плечами.
– Ну вот, а работник культа-то знает, – сказал с неудовольствием Дюрга.
И все поняли, что шепнул ему отец Евдоким.
Нагрузили целую телегу сундуков, вороха одежды, самовары, посуду и в ночь отправились Евграф с Сенькой в село. Сенька вел корову и был в небесах от радости! Наконец-то будет покончено с этим житьем на отшибе! Его мечта осуществлялась. Село Каспля было первой ступенью на его лестнице… тут же на ум пришла лестница того Иакова, но Сенька сразу и отмел такой пример. И вообще – его не лестница, а самолет. Ну а пока невидимый планер. И Сенька как будто на планере и летел в ночь.
Да путь из Белодедова в Касплю им заступил вездесущий Ладыга.
– Ну вона что удумали! – воскликнул он, являясь из темноты. – Стой! Тпру! Куды?
– Домой, – ответил Евграф.
– А… как же… хутор?
– Мой дом в Каспле, – спокойно отвечал Евграф. – А сам-то ты куда топаешь?
– Я-а? – изумился Ладыга и даже поперхнулся, закашлялся.
– Ну да, ты. Прогулка? На свежем ночном воздухе?.. Оно тоже хорошо, проветрись. – И Евграф дернул вожжи. – Но-о, пошел, Антон! Пошел!
И они проследовали дальше с Сенькой. А Ладыга так и стоял на дороге, смотрел, сообразив, что Евграфа, как того Косьму Цветочника, не возьмешь, грамотный, законы знает, как и его женка.
Но остальные вещи и птицу уже увозили полевыми путями, над рекой в тумане, понимая, что Ладыга, конечно, сейчас поднимет актив с Дёмкой. И уже под утро Сенька с Варькой гнали овец, спотыкаясь и зевая. Было светло, но еще не угомонились соловьи. Варька тащила под мышкой пеструю курицу, а в заплечном мешке кота Трутня. Это был странный кот, рыжий, он, конечно, ел мясо, рыбу, молоко, но больше всего на свете любил мед. У Дюрги в саду были ульи (сейчас их унес к себе Семен, хотя у него-то их потом и могли конфисковать, но решили рискнуть), и как только дед облачался в пчеловодческий доспех – толстую суконную куртку, прочные штаны, на голову надевал шляпу с сеткой и брал дымокур, Трутень начинал зверски мяукать, бить себя хвостом по бокам и сыпать зеленые искры из глаз. Он хотел, как верный пес, пойти с дедом, но не мог, словно натыкался на невидимую преграду, и тогда уже орал в голос. Трутень знал, чем может обернуться поход в сад за дедом. А пойти очень хотелось. И это представление всегда собирало зрителей, детей и взрослых. Все смеялись и дивились необычной страсти кота. Устинья качала головой и восклицала:
– Чудо-юдо полосатое!
– И хочется и колется! – замечала Фофочка.
На вернувшегося деда Трутень прыгал как ошалелый, вцеплялся в штанину, тот с ругательствами сбрасывал его. Но в конце концов Трутень получал свою плошку свежего меда. И как он умудрялся есть его? Морда его потом была липкая, сонная, довольная, к ней приставал всякий сор, пух, травинки и даже веточки, и Трутень долго потом умывался. Это тоже всем нравилось наблюдать. Трутнем его прозвала Устинья. Хотя дети пытались пересилить эту кличку своей: Кисалапый. Но сам Трутень отзывался на Трутня. Значит, им он и был.
И сейчас этот Трутень сидел в заплечном мешке, тихо и хрипло подвывая.
Они шли, спотыкаясь и зевая. Понизу от реки плыл туман. А верхушку холма, который они огибали, уже озаряло солнце, вставшее далеко над речными просторами, лугами. В лугах кричали журавли. А по речным кустам наперебой щелкали соловьи. Заметив поваленное дерево, Сенька пошел к нему и сел, накрутил веревку, которой был привязан за рога баран черной масти, но со светлой желтоватой мордой, по кличке Македонский. Эту кличку ему дал Сенька, прочитавший о шлеме Македонского, украшенном бараньими рогами.
Остальные овцы в своих грязно-белых и черных шубах остановились поблизости и принялись щипать траву.
– Все равно уже увидят на селе, – сказал устало Сенька, глядя вверх.
Рядом с Сенькой опустилась Варька.
– И пускай, – буркнула насупленная Варька, поправляя платок.
Затихший Трутень снова взвыл и заегозил в мешке.
Сенька усмехнулся:
– Дурень.
– Не, – возразила Варька, – кошки, они чуют перемены к худшему.
– Чего это к худшему? – тут же оживился Сенька, сдвигая берестяной мятый измочаленный картуз на затылок. Его уже и выбросить надо было, а Сенька не выбрасывал, как и Ильюха Жемчужный, получившие их от Марты Берёсты в то лето неудачного плавания.
– Ну как… Улья-то остались у дяди Семена, – напомнила Варька, потягиваясь.
– Перекуется, – бросил Сенька.
– А это, верно, про райскую землю кота и говорится, ну что, мол, кисельные берега, медовые реки, – проговорила Варька.
Сенька улыбнулся. Македонский стоял и как-то требовательно взирал своими желтоватыми глазами с пронзительными иссиня-черными зрачками на Сеньку.
– Чего тебе, Македонский?.. – устало спросил он.
– Бе-э-э, почеши мне лоб, – вместо барана ответила Варька. – И я скажу тебе заветное слово.
– Ха… Какое такое? Для чего?
– Мэ-э-э, для летанья… – продолжала дурачиться Варька, вытягивая губы, плюща нос и щуря глаза.
Сенька отмахнулся.
– Я и так полечу.
– Мэ-э-э, когда еще, а то прям чичас.
– Иде же твой ероплан?
– Мэ-э-э, а так, без моторчика и крыльев полетишь, Сенька Дерюжные Крылья!
– Я вот кэк дам промеж рог! – незлобиво воскликнул Сенька. – Так все слова позабудешь, овечья твоя душа.
– М-э-э, я баран. Я Александер Ма-ки-дон-ский, повелитель мира, – говорила Варька, все так же держа в руках курицу.
Курицу отпустишь, потом и не поймаешь. Эта и так запряталась в самый дальний угол двора, еле сыскали, случаем заметили. Тоже не хотела покидать хутор Дюрги.
– Ты бы, Александер, лучше помалкивал. Время царей миновало. А то, гляди, враз покатится твоя башка в шлёме с рогами, – нравоучительно ответил Сенька.
Трутень снова взвыл с тоскливой силой.
– Это он ему отвечает, – сказала Варька.
– Что?
– Сейчас переведу…
Но перевести не успела. Вдруг раздался окрик. Обернулись: на холме стояли сыновья Ладыги, Степка и Витёк,
