Город М - Александра Натарова

Он не переставал пытаться, хотя и понимал: девушку не удастся привязать к себе через эмоции. И дело было не в нем, в себе Яр не сомневался. Кажется, она была из тех девушек, что интересовались своими возможностями и способностями куда больше, чем поисками выгодной партии. Яр даже тихо выругался. Новый век никуда не годился – ни в незванцах, ни даже в молоденьких девушках теперь ничего нельзя было понять. Город тоже никуда не годился – слишком равнодушный, слишком замкнутый сам на себе, работать даже с негативными эмоциями тут было непросто. Но мысль о том, чтобы вернуться в родной город, Яр гнал от себя как можно дальше.

Приходилось работать с тем, что есть.

И, несмотря на все предубеждения против современного поколения, Яру все же удалось расположить к себе девушку: ей нравился кофе, восхищал магазин, а он, Яр, по ее же заверению, был приятным собеседником. Он подгадал момент, водрузил на лицо дежурную улыбку и красивым шагом прошелся по комнате.

– Я восхищаюсь такими, как вы, Евгения. Ваше поколение куда активнее пытается взять от этой жизни все, что им хочется, стремится к своим мечтам, это прекрасно! Я… поймите верно, я человек старой закалки, и для меня выразить восхищение, ничем его не подтвердив, неприемлемо. Так что не сочтите за навязчивость.

Яр ленивым движением потревожил кучку украшений, лежавшую на одной из полок. Он сложил ее за пару минут до приезда девушки, но делал вид, что перебирает не дорогие ожерелья и браслеты, а простую бижутерию. Наконец он вынул из кучки браслет, украшенный зелеными камушками.

– Примите от меня вот этот скромный подарок. Это не бог весть что, – Яр прищурился, рассматривая браслет так, будто вообще забыл о его существовании и теперь пытался прикинуть, откуда у него взялась эта безделушка, – но мне кажется, она милая. И к цвету глаз подойдет!

Спектакль удался.

Яр с улыбкой протянул браслет девушке, и она не отвергла подарок. Даже покраснела, надевая на руку. Хоть что-то, думал Яр.

Конечно, браслет был плохой заменой привязанности. Но это был долгожданный глоток сил. Яр чувствовал, как голод уступил насиженное место теплу, обжегшему сначала губы, волной пронесшемуся вниз по горлу и наконец топленым маслом расплывшемуся где-то под ребрами.

Хорошо, очень хорошо. «Видящие» очень сытные.

Яр проводил девушку и, сославшись на дела, задержался в магазине. Он вернулся в кресло, откинулся на спинку, вытянув ноги.

Ему было тепло и почти радостно. Появились новые силы, даже какой-то оптимизм.

Он больше не будет голодать. Смерть будет обходить его стороной раз за разом, ему всегда будет удаваться ее перехитрить. Он будет жить вечно. И никогда больше не будет мучиться так, как было всего каких-то… Яр даже поправился в кресле. Почти восемьдесят лет назад! Яр даже улыбнулся. Он точно будет жить вечно!

* * *

Еда.

Есть.

Мысль о еде кровоточащей язвой запульсировала в его голове, выдавив все другие желания. Ничего больше не хотелось так сильно. До недавнего времени книги оставались последней надеждой, но однажды Славик наткнулся на описание званого ужина и вырвал эти страницы – пламя буржуйки, такое же голодное, проглотило их за считаные секунды. Славик забросил чтение. Стало сначала невозможно, а потом как-то все равно. Мать тенью скользила вдоль стен, он с трудом ее видел. А потом ему стали чудиться другие силуэты, змеившиеся по полу, с которого уже давно содрали паркет, ползавших мимо призраков мебели – отпечатков от комодов и шкафов на стенах. И Славик окончательно перестал различать сон и реальность.

Он уже давно никуда не выходил и даже не вставал. Мать сначала пыталась его как-то теребить, но потом перестала. Славик лежал в кровати и смотрел на заиндевевший потолок.

Не получалось больше думать ни об отце, защищавшем город на передовой, ни о далеких экспедициях, куда Славик мечтал отправиться, когда «все закончится». Думать вообще уже почти не получалось.

Тишину опустевшего дома, тонувшего в снегу и бесконечных сумерках, нарушал только пульс метронома. Иногда он заходился – и вскоре за окнами начинали грохотать взрывы. Далеко или близко – Славику это уже было не важно. Он, кажется, даже разучился бояться. Он не понимал, день или ночь за завешенным окном. Он больше не слышал шагов матери. Ушла на работу или здесь? Пару раз пытался позвать – но ответа не было. Он не мог понять, как давно он ее звал, когда вообще он слышал ее шаги в последний раз.

В какой-то момент ослабшее тело, завернутое во всю одежду, какую они нашли в доме, вдруг перестало болеть. Оно стало как будто полым – внутри не было органов, их заменяла странная тянущая пустота.

И когда эта пустота уже приподняла Славика над постелью, когда звуки окончательно затихли и даже стук метронома затерялся в сгущающейся темноте, Славика вдруг тряхнули и резко вернули обратно.

Он не сразу понял, что случилось. На какое-то время все снова замерло. И вдруг в шаткий забор из зубов, едва скрытый за пересохшими губами, требовательно стукнулась ложка. Забытое тепло обожгло горло, разлилось по телу, возвращая чувство реальности. И боль. Славик застонал, а его опять тряхнули, и его тепло окружило – кто-то порывисто обнял его тело.

– Мама?

Объятия стали крепче, потом ослабели, и Славика снова поглотила тьма. Но теперь это была другая тьма, в непроглядном мраке что-то появилось. Мысли. К Славику стали возвращаться мысли. Мама. Он думал о ней. С каждой ложкой тепла, в котором иссохшая память постепенно узнала бульон, он наполнялся, снова пытался разместиться в жизни, из которой его почти выдавило. Возвращение давалось с едва выносимой болью, но мысли о маме, о ее заботливых руках, обрабатывавших его раны, омывавших его тело, но главное – кормивших его, вынудили боль и болезни разжать лапы. В комнате стало светлее – топилась буржуйка, Славик смог различить за ней на столе лампу и понял, что заботливые руки принадлежали не матери. В изможденной женщине в сером платке он узнал тетю Соню – мамину родственницу, жившую на той стороне реки. В прошлой жизни тетя Соня была библиотекарем, в этой жизни – обходчицей. Шагами в замолчавших квартирах, но чаще – последним свидетелем.

Славик стал счастливым исключением. Тетя Соня поила его жиденьким бульоном, давала по две-три ложки в день, несмотря на все попытки выпросить больше.

– Помрешь,