Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков

Наконец и у меня «щелкает». Лед в заливчике-озерце почти метр, и полметра воды. С маленькой глубины тащить такого большого окуня ох как интересно! Тонюсенькую леску пропускаю сквозь пальцы, сдаю, не позволяю случиться обрыву. Вода в лунке оживает, колышется. И вот показывается здоровенная окуневая башка. Тут не зевай – подхватывай под жабры. Вот это красавец! А вот и еще поклевка… Кажется, что ясный зимний день разгорелся навечно. И каким-то маленьким, почти игрушечным представляются и Став, и Большое озеро. Здесь, здесь, в Аленках, посреди Волги, решаются главные бытийные вопросы. Здесь живет гармония. Здесь свершаются чудеса. Но солнце быстренько скатывается на саночках к горизонту. Клев завершается мгновенно и у всех разом. Остается только выпить пару глотков заваренного Батькой чаю (сегодня с шиповником), обстучать пешенкой ледобур, чтоб не тащить на себе ледяные вериги, и потихоньку собираться домой. Обратный путь всегда дальше.

Виктор Алексеевич ждет нас у дамбы уже собранный. Он опирается на костыль. Дебаркадер после отчаянного странствия кажется практически домом.

– Хорошо, конечно, – утирает пот со лба Семеныч и высыпает перед Виктором Алексеевичем горку красноперых, схваченных морозцем окуней. – Но уж очень далече. Весь мокрый. А у тебя есть что?

– Да есть немного, – как бы извиняясь, отвечает Виктор Алексеевич с намеренно подчеркнутой вежливостью. Плохой для завистливого Семеныча знак.

– Кру́пна? – недоверчиво и несколько уже тревожно спрашивает Семеныч.

– Не знаю. Вот, смотри. – И Виктор Алексеевич тяжело поднимает со дна сумки лобастого голавля. Огромного просто. Победно сияющего на закатном солнце оранжевым пером. И добавляет невзначай, мимоходом: – Едва в лунку пролез.

Семеныч долго и тяжело держит паузу. Ее заполняет вездесущий Арсентьич:

– Кидай Копыто-то нас обставил сегодня. Вот молодчик!

Семеныч тем временем пошатывается от ненависти. Наконец он кое-как приходит в себя.

– Я же говорил – тут надо было становиться. А вы Аленки, Аленки! Тьфу! Я ног под собой не чую. Все руки измотал, пока льдище этот проклятый разбуривал. А тут у людей в лунки не лезет!..

Мы уж поняли, в чем дело, Виктор Алексеевич подмигнул нам. И не можем сдержать смеха. Даже подбежавшая Жанна весело взлаивает. Даже и она уже в курсе.

– Чего вы ржете над стариком, погнали за сто верст киселя хлебать, а тут, под самым носом…

Тут и до Семеныча доходит, что чудесной рыбиной Виктора Алексеевича одарил Серега, проверявший весь день сети. Николай Семенович бросает ледобур, закуривает Батькину, «генеральскую», тоже смеется. А после объявляет всем торжественно:

– В эту зиму так далеко не зовите. Тут буду, у дебаркадера. Может, и надо мной, болезным, Серега сжалится! А лучше буду сидеть там, где у меня и бабка, и дом под боком. Лучше всего – в родном, пропади он пропадом, Ставе.

* * *

…На прощание я оборачиваюсь, чтоб еще раз взглянуть на последний лед. Все, шабаш! Через неделю уж не ступишь!

– Вот мы все Коровий, Коровий, – берет меня за руку отец тихонько. – А ведь остров этот еще и Пономаревским называется. Как красиво – Пономаревский. Потому что давным-давно, еще когда Волга была в старом русле, стояла на нем церковь. А при церкви жил пономарь. Говорят, когда церковь разрушить решили, один пономарь и вступился. В колокол зазвонил – на всю Волгу набат. Пришли по его душу, да так и не нашли никого. Куда мог деться с острова? Говорят, до сих пор в здешних местах над водой гул колокольный услышать можно.

Он снял шапку и закурил. Мы оба прислушались.

Я услышал – нет, не колокол, конечно. Просто расходящийся к ночи ветер поскрипывал на острове ветвями дерев, сегодня только прилетевшие чайки вскрикивали тревожно-радостно, дебаркадер устало вздыхал. И зычное Славкино «аля-улю!» разносилось-раскатывалось над весенней Волгой. Свободное, безрассудное, непостижимое.

– Аля-улю! Хах! Гык-гык-гык!..

Севины истории

* * *

Севу – Всеволода Ивановича, стало быть – никто никогда не видел с пустыми руками и молчащим. Он вечно что-нибудь нес – и в прямом, и в переносном смысле. Идет Сева как будто бы издалека, громко отдувается, стирает ладонью пот с выпуклого лба, выступающего из-под напяленной задом наперед бескозырки. Старой, орнаментированной якорями и прорешинами. Просоленной от пота. И немудрено: легко ли тащить две пары сломанных весел, списанных на лодочной спортивной базе.

– Приползу в свой шлюз (так он называл почему-то старый гараж, где устроено было его рабочее убежище), отремонтирую, подкрашу, трещины проволокой стяну, – расплывался в мечтательной улыбке Сева, – и на этих веселках хоть до Астрахани дойти можно будет. А чтобы загребущее они сделались, подгоню лопасти чутка, подогну их под угол воды, как меня друг мой лучший учил, небесное ему царствие…

Об этом друге разговор особый – любимая Севина тема. Но о том попозже. Почти каждую, впрочем, историю он заканчивал тем, что ссылался на опыт того, кого уже нет на свете, прибавляя неизменно: «Небесное ему царствие». Но не крестился при этом, руки-то заняты.

Вступать с Севой в коммуникацию довольно опасно. Почему? Да потому что целый день, особенно зимний, коротенький, может скрыться под его неправильной бескозыркой, которую он и зимой надевает зачем-то поверх вязаной шапочки. Однако же Сева сам подкрадывается, как декабрьские сумерки, и сам заводит длинные речи. Что остается? Только молчать, кивать головой, поддакивать изредка, заниматься удочками и лунками да делать вид, что слушаешь. Такой парадокс: Сева не смолкает, это да. Но он и говорит, и молчит одновременно.

Теперь попробую перерассказать хотя бы часть этих историй, больше похожих на сказки. А где-то и помолчать. А вы сделайте вид, что слушаете.

РТ-911

В ту пору работал Всеволод Иванович на РТ. Он всегда так говорил, почему-то не разворачивая привычное ему сокращение. Потому, может, что не мог и представить себе такое вопиющее незнание, когда кто-то не имеет и понятия о Речных Толкачах. Иногда, впрочем, когда бывал в особенно хорошем настрое, называл Сева любимый свой буксир-толкач утюгом. Или даже так вот любовно – утюжком. И имел полное право, поскольку много лет капитанил на Речном Толкаче – утюжочке. Тягал утюжок его по Волге всякие суда и суденышки, а когда и ба́ржи. Земснаряд намоет песочку волжского целую гору, такую высокую, что солнца за ней не видать, а Севин кораблик-крепыш тут как тут – тянет ба́ржу с песком до нужного пункта. Или домик на воде – дебаркадер – на