Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков

Галки, чуть погодя, доклевывают то немногое, что осталось.

Семеныч же и Арсентьич только руками разводят – Жанна как судьба, с ней не поспоришь!..

Жанна

Жанна была самой, наверное, известной собакой на всей нашей волжской акватории. Близ дебаркадера всегда крутилась веселая Машка, грозно лаял черный неулыбчивый Боцман. Разные псы водились. Но одна только Жанна пользовалась неизменным уважением всех окружающих.

А уважение, как известно, нужно заслужить! Нет, она, собственно, никогда никого не кусала. Но если кто-то раздражал ее, вел себя шумно, бегал туда-сюда, ругался, хуже того – выпивал на льду, она молча подходила к нарушителю волжского покоя и пристально глядела на него, не виляя хвостом. Обычно одного взгляда было достаточно…

Семеныч не любил Жанну, Арсентьич называл ее за глаза «Баскервилей ненасытной», а при ней просто скромно смолкал. Ей одной удавалось хоть ненадолго приглушить Арсентьича… Случайные рыболовы и вовсе держались от дебаркадера подальше, чтоб, вероятно, не выяснять – кусается огромная овчарка или нет. И она к ним не подходила. Благородно держала расстояние, не металась по льду, как какая-нибудь беспородная шавка.

Единственным человеком, с которым у Жанны сложились доверительно-теплые отношения, был ваш покорный слуга.

Свернется в морозный день у моей луночки, дремлет, громко вздыхая и порой поглядывая на меня с любовью. Нет ли еще кусочка того чудесного пряника? Конечно есть! Там, где лежала она, всегда оставался оттаявший снежок.

А все Батька. Вечно вокруг него сколачивались всякие своры и стаи. Собираемся на рыбалку – главное, не забыть пакетик с рыбьими жереными головами и прочими деликатесами.

«Зачем ты их, Владимир Иванович, любимый мой человече, твою мать, прикармливаешь? – негодовал Семеныч. – Они же нас всех тут сожрут когда-нибудь!»

Военный, стараясь подражать Батьке, тоже приносил Жанне дары. Она их принимала благосклонно, но смотрела на него все так же сурово. Она и с Батькой была строга, даром что притаскивал ей угощения. Ну как строга, просто не позволяла себе лишних чувств. Арсентьич тоже попробовал как-то с Жанной подружиться. На свою голову.

– Эй, Здоровяк! – кричит Арсентьич, с завистью глядя, как умиротворенно расположился я в двух шагах от дебаркадерских мостков, куда ни один больше рыбак из-за Жанны не решался подбираться. – Я сейчас твою собаку в два счета приручу. Ты не один такой умный.

И вытаскивает какой-то замусоленный пакет со всякими отбросами – костями, корками и всем прочим.

– Эй, как там тебя, Жанна! На, ешь! Не жалко!

Жанночка моя подошла, скушала, с благодарностью на Арсентьича поглядела: спасибо, мол, не лишне подкрепиться на морозе-то.

– Вот, хорошо, – комментирует Арсентьич. – Я тоже смышленый. Теперь пойду во двор к этим браконьерам, в самое логово – там у них окунь нешуганый! Весь мой будет. Так-то! У меня сегодня удача! Новые ватные брюки, бабка подарила. Модернизированные. Последний писк. Знаете, с чем они?

– С памперсом, что ли? – подначивает Семеныч.

– Сам ты памперс. Нет. Не с памперсом. С автоматической ширинкой. Нажимаешь на кнопку, ширинка расстегивается! Так-то!

– Брехун! – плюется Семеныч.

Арсентьич победоносно закидывает свой ледобурчик за плечо и действительно направляется «в самое логово».

Мы с Батькой обычно не забирались тута, не наглели – и без того оббуривали дебаркадер справа и слева. Случилась, правда, одна весенняя неделька, когда лед уже почти везде сошел и только во дворе дебаркадера, сбереженное поставленными на починку омиками[16], сохранялось черное, но очень прочное ледяное поле. Уж апрель давно, первые листочки проклевываться начали, а у нас окуни проклевываются. Капитан ОМа поглядел сверху, как мы окуней таскаем: «А я смотрю – судно крен дает. Не иначе от лунок!» Серега пришел на выручку: «Да это Борода! Тут с Малым. Свои. Окуня́. Лед. Держит еще». Капитан благодушно улыбнулся: «Ну раз Борода, тогда все норм! Ловите! Завтра чтобы пришли! Проверю». Мы пришли. Завтра и послезавтра… Но то при особых обстоятельствах, когда больше деваться некуда. Сейчас же коренная зима, рыбачь где хочешь. Арсентьич захотел «в логове».

Никто, в принципе ведь, и не запрещал.

– Маленькая, а приятно! – донесся вскоре до нас его раздражающий граммофонный голос.

Мы не могли видеть, что там происходит. Картину скрывали зимующие кораблики. Зато слышали Арсентьича хорошо. Да и как его не услышишь:

– А это покрупнее, на жареху! Ага! Еще взял. Вот она! Пойдет на зали…

Но вдруг почему-то голос из-за корабликов оборвался.

– Подавился, что ли? – ядовито предположил Семеныч.

Тут я заметил, что Жанны нет рядом. Это странно. Очень странно. Только что была здесь, вон и снежок оттаявший не подмерз еще…

В эту секунду перед нами открывается незабываемая картина: Арсентьич выбегает из-за дебаркадера, пытаясь отбиваться от молча подкусывающей его за пятки Жанны.

– Фу! Фу! – пыхтит старик. – Сгинь, Баскервиля! Здоровяк, собаку свою остепени!

Мы, каждый на свой лад, зовем Жанну, кричим, машем руками. И только Семеныч тихонько, себе под нос, подуськивает Жанну: «Так его, так, возьми, ирода!»

Как только Асентьич оказывается вне дебаркадерских границ, Жанна останавливается. А он оглядывается и, поднимаясь по дамбе вверх, осматривая пробоины на своих модерновых ватных брюках с автоматической ширинкой, продолжает браниться:

– Довели страну, демократы проклятые! Беспредел кругом! Все против меня, пенсионера, ополчилися!

Тут он натыкается на Серегу. Тот немногословен, но убедителен:

– Ну ты чего? Не знал? Какого там у нас забыл? Собака охранная. Кровь есть?

– Не, нет. Увернулся, кажись, от клычищ! – выдыхает Арсентьич, закончив осмотр боевых повреждений. И, чуть успокоившись, продолжает: – Да я ж ей целый пакет еды, все для нее, я к ней со всем сердцем…

Серега качает головой, впервые, кажется, добавляя частицу «не» к своему присловью:

– Не надо, не надо… Жанна, она с Малы́м только. Ты на него не смотри. Ну так уж. Ых-х-х…

Потом Арсентьич и Жанна пришли к паритету – он не ходил «в логово», она не атаковала его близ дебаркадера. Волжская дипломатия.

Да, Серега был, как всегда, прав. Только рядом со мной Жанна добрела и смягчалась. Сворачивалась клубком подле моей луночки так, что, вытаскивая рыбу, я неизменно задевал ее бок. Она и не замечала моих случайных касаний – сладко дремала. Иногда тоненькая леска, путающаяся на ветру, обвивала Жанну – я распутывал, бесцеремонно поднимая и опуская мощные лапы. Она лишь улыбалась. Могла так весь день пролежать. Если кто-то, кроме Батьки, подходил ко мне – настораживалась. Если я менял место – плелась, чуть