Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

Вот только Сельма в тот июльский вечер 1969 года была слишком слаба, чтобы встать с постели. Лоб у нее был горячий, и, осмотрев горло, Роза увидела, что ее миндалины похожи на два арбуза. Ей требовалось питье с мятой и компрессы из горячей воды с ароматическими травами на грудь. Когда Лавиния вернулась из аптеки, мамушка помогала Сельме дышать горячим паром, и это занятие – плюс температура под сорок – лишило мать последних сил. Тем временем Патриция сварила нут, чтобы поскорее поесть и добраться до бара, пока не началась прямая трансляция из Америки, и Санти дрожал, будто это у него была горячка. Он без возражений проглотил пресную стряпню Патриции, лишь бы побыстрее. Потом вошел в спальню, где, обливаясь потом, лежала Сельма.

– Ты что же, не пойдешь смотреть телевизор? Давай быстрее, ну же.

Бабушка Роза ответила вместо дочери:

– Разве не видишь, что она больна? Катись к черту вместе со своими американцами.

Санти Маравилья обиделся, что Роза не ценит гениальность мужчин. Надевая туфли перед входной дверью, он посмотрел на Патрицию, Лавинию и Маринеллу так, словно готовился изречь пророчество.

– Через двадцать лет мы все будем летать на Луну, все, кроме вашей бабушки, которая была старухой, старуха есть и будет старухой всегда. – И повернулся к Лавинии. – Сиди дома с матерью и бабушкой. Все равно ты ничего в этом не смыслишь.

На самом деле Лавиния читала о ракете, которая могла долететь до Луны, еще когда подолгу задерживалась у киоска Джеро Фалько. Вопреки мнению Джеро, ее интересовали не только интервью с женами астронавтов и меню воскресных обедов в космосе. Лавиния выучила наизусть имена всех участников миссии «Аполлон-11», не только Нила Армстронга и Базза Олдрина. Она до мельчайших подробностей знала, что произойдет от старта до высадки на Луне, и жадно разглядывала фотографии базы НАСА в Хьюстоне, штат Техас, США. Хотя, честно говоря, Хьюстон немного напоминал ей Сан-Ремо-а-Кастеллаццо. На всей улице Феличе Бизаццы не было человека, который знал бы об этой миссии больше, чем Лавиния. Она бы с удовольствием посмотрела телевизор вместе со всеми, не в последнюю очередь потому, что Козимо Пассалаква всегда был с ней любезен, а газировка, которую он готовил в своем баре, была самой вкусной во всем городе. Но вот минуло девять часов вечера, а Лавиния сидела на кровати матери и кормила ее нутовой похлебкой, которую сделала Патриция.

– Я даже не чувствую вкуса того, что ем, – сказала Сельма.

Лавиния все равно предложила ей еще одну ложку.

– Это к лучшему, мама. Готовила Патриция, и вышла дрянь.

Сельма поднесла ко рту платок, чтобы не выплюнуть нут на постель, потому что ее одолели одновременно смех и кашель; именно тогда, взглянув на белую ткань, Лавиния заметила кровь. Когда она рассказала об этом бабушке, та велела немедленно вызвать доктора Ла Мантиа. Но ничего нельзя было добиться: все сидели перед телевизорами, дома или в гостях, и следили за полетом к Луне.

– Попробуем перезвонить ему завтра, – решила Роза. – Прилетит эта паршивая ракета к завтрашнему дню или нет?

Ракета прилетела по расписанию, двадцатого июля. Лавиния не видела, как она взлетела и как прилунилась. Американские астронавты погуляли по Луне, а на следующий день только и показывали, что фотографии Нила Армстронга, скачущего между кратерами, да звездно-полосатого флага, прочно утвержденного на белом песке. Прошла неделя, а доктор Ла Мантиа так и не пришел осмотреть Сельму.

– Да это сапожник, а не врач, – заключила Роза.

Поэтому она послала Лавинию на рынок купить кучу трав, кореньев и семян, и уже через несколько дней Сельма почувствовала себя немного лучше и встала с постели. Она села за швейную машинку, на синюю подушку с голубками, которая, как всегда, лежала на стуле, и вернулась к обычной жизни. Лавиния первой заметила, что мать стала носить только красное. После того как на блузку Сельмы упало несколько пятнышек кровавой слюны, Маринелла забила тревогу:

– Мама, у тебя кровь.

Только эти алые оттенки ей совсем не шли, и Санти Маравилья не упускал случая это прокомментировать.

– В этом платье ты похожа на ангела Страшного суда.

– Хоть на солнце иногда выходи, жена. Похожа на тряпку.

– Я женился на ангеле небесном, а тот превратился в ободранную кошку.

Иногда Сельма усмехалась в ответ, а если была в настроении, щипала себя за щеки, глядя в зеркало, и поправляла воротник блузки. В остальное время она, казалось, даже не слышала, что он говорит, и смотрела на Санти так, словно видела впервые в жизни.

– Нигде не написано, что ты должна нравиться всем, – сказала Лавиния однажды вечером.

Отец стукнул кулаком по столу.

– Всем не должна, а мужу должна. А ты чего выступаешь, тебя кто-то спрашивал?

– Нельзя вставать между мужем и женой, – сказала ей в тот вечер бабушка Роза. – Если твоя мать не знает, как заставить себя уважать, то теперь уже ничего не попишешь.

Случалось, что Лавиния, увидев, как у Сельмы торчит из-под подола нижняя юбка, останавливалась, чтобы поправить ей одежду; а когда они оставались вдвоем, дочь вставала за спиной у матери и спрашивала, можно ли уложить ей волосы, пока она шьет.

– Не надо, все равно растреплются, – отвечала Сельма, снова закалывая локоны.

– Ну и что? Мы же застилаем кровать утром, даже если вечером все равно туда ляжем. Я причешу тебя, а если разлохматишься, причешу снова.

Волосы Сельмы были тусклыми и редкими, как только что проросшие травинки, кожа на висках и шее – такой белой и тонкой, что почти просвечивала, а руки, которые перекладывали ткань и работали на швейной машинке, – такими хрупкими, что Лавиния боялась, как бы игла не проколола ей палец насквозь.

В сентябре было жарко, как в августе, но Сельма попросила переставить машинку в тот угол, куда свет падал до позднего вечера; она работала, закутавшись в шерстяную шаль, и на нее было душно даже смотреть. Шаль тоже была красная.

Лавиния вспоминала, как всего несколько лет назад о ее матери сплетничали все соседи, сочиняя безумные истории, – например, что та крутит роман с продавцом сыров. Она продолжала прислушиваться к женским пересудам даже сейчас, когда Сельма не покидала квартиры и соседи почти забыли о ее существовании. До Лавинии дошел слух, будто Санти Маравилья, уходя из дома, развлекается с одной женщиной, владелицей галантерейной лавки, в которой ее мать не совершила ни одной покупки. Лавиния не могла ни с кем поговорить об этом, не могла опровергнуть слух, как злой наговор. Все, что она могла, – смотреть, как мать с каждым днем становится все тоньше, чувствовать, как ее всегдашний аромат цветов и чистого белья превращается в бальзамическое зловоние травяных чаев, полезных для горла, слушать, как пронзительный, клокочущий звук ее кашля отражается от стен.

Дядя Донато приглашал к Сельме лучших врачей, которых знал, священников и мирян. Но когда все эти чужие руки стали касаться ее и раздевать, заставляя ежиться от холода и волноваться, Сельма попросила оставить ее в покое.

Несколько раз, по вечерам, приходил дядя Фернандо.

Устроившись в кресле поближе к Сельме, он разговаривал с ней так, будто остальные ничего не значили, а может, их и вовсе не существовало. Время от времени он подзывал Лавинию и просил о чем-нибудь.

«Лави, принеси маме стакан воды». Или: «У тебя есть что-нибудь, что я могу ей почитать, чтобы она отвлеклась?» Больше всего Лавинию возмущало то, что дядя Фернандо, казалось, действительно владел каким-то тайным ключиком от сердца Сельмы: когда он был рядом, ее мать улыбалась, работала и ела с удовольствием. Даже с благодарностью слушала его запинающееся чтение, которое особенно сильно действовало Лавинии на нервы.

– Дядя, может, лучше я почитаю вам с мамой?

Фернандо взглядывал на нее исподлобья и едва не рычал в ответ:

– Уйди. Я позову тебя, если мне что-нибудь понадобится.

– Будь умницей, Лави. Дай дяде почитать, я хочу немного послушать его голос.

Однажды