Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
Только никакой он не юродивый. И никаких особенных поступков не совершает. Обычный человек, разве что живет с краю общей жизни, ни во что не вмешиваясь и кормясь с собственного участка, который достался ему по наследству. Ну и в строительном магазинчике подрабатывает, откуда его отпускают, если надо звонить в неурочное время по случаю какого-нибудь праздника. А если он знает, к примеру, какой голос был у Пушкина, то при чем тут это? Он действительно знает, потому что слышал его во сне, и узнал, и запомнил, а вот стихотворение, которое тот читал, запамятовал. Красивое такое стихотворение, голос – высокий, тихий, чуть хрипловатый, проникающий в тебя, как музыка. Может, он и ошибся, но что-то говорило, что Пушкин такой и был и голос такой, как ему услышалось. Роман сказал, что такое вполне возможно, нам только кажется, что мы живем в одном измерении, а на самом деле измерений много и где они пересекаются – неведомо, но скорее всего это происходит именно во сне.
В жизни Звонаря все происходит как бы само собой, а именно по воле Божьей, потому что сам он вроде участия не принимает. То есть принимает и не принимает одновременно. Роман сказал, что и в буддизме так: делать как бы не делая.
Это не очень понятно, но, наверно, так и выходит, хоть по буддизму, хоть по-христиански, потому что на все воля Господня, они только ее исполнители. Он звонит, потому что так ему назначено. И ему самому нравится, потому как он вроде исполняет свой долг. И другим тоже по душе, как он это делает. Такого звонаря здесь еще не было, его все хвалят, и даже кто-то из важных церковных людей сюда специально приезжал на Пасху, чтобы послушать. Ему отец Георгий сказал.
2
Так все и было, но в последнее время резко поменялось. В колокольных переливах Звонаря вдруг не стало прежней красоты и гармонии, руки словно бы не слушаются, звоны становятся какими-то дергаными, сумбурными, тоскливыми, похожими то на плач, то на взрыд, то на стон… Может, это ему, конечно, кажется, но ведь все равно не как раньше.
Надо сказать, что он долго держался: конец февраля был, когда все началось, теперь начало сентября – и вот вдруг ни с того ни с сего сбилось, пошло не так: не слушаются колокола, хотя для него самого, собственно, ничего не изменилось – как жил, так и живет, новости редко слушает, а телевизор у него давно испортился, стоит с черным погасшим экраном не первый год.
Поразительно, но руки словно перестали слушаться его, судорожно терзают и терзают веревки, звоны уходят в небо, как вопль, как набат. Ему от этого не по себе. Ладно он, но и люди тоже слышат, спрашивают, что случилось.
Настоятель недавно подошел и тоже спросил, что с ним. По-доброму спросил, а что он мог ответить, если сам не понимает? Спуталось, сдвинулось, переломилось что-то.
Через пару дней батюшка снова подошел и мягко так, заботливо: «Тебе, братец (это он его братцем назвал), отдохнуть надо. Если гложет что-то, на исповедь приходи, Бог поможет. Не звони пока, пусть Фимка тебя подменит на время, ему, конечно, до тебя далеко, но хоть как-то…»
Короче, отставили его. И правильно сделали, потому что нельзя людей смущать, у них своего хватает.
Федор не глухой, он слышит тревожные, рваные гулы с колокольни храма, которые трудно назвать звонами. Федор приподнимает голову, удивляется, взглянув на синеющее за окном между ветвями небо, ему ясно, что все уже иначе, не так, как раньше… Вот и дожили, думает он, неизвестно до чего дожили. Может, апокалипсис, может, Армагеддон, все уже происходило, запутались они в паутине неведомо чего. Ибо человек не знает своего времени и как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках так сыны человеческие уловляются в бедственное время когда оно неожиданно находит на них.
Слова вторгались в бедную сонную голову Федора неведомо откуда вместе со звонами, и он думал, что Николаю, наверно, очень плохо, раз он исторгал из металла такие изуверские железные звуки, такие ржавые стоны, похожие на стенание какого-то хтонического чудища. И лучше бы Федору вовсе не просыпаться, потому что стоны эти – о кончине мира сего и о начале другого, сатанинского, горящие глаза которого сейчас пламенели, словно хотели испепелить, и то, что природа и мир жили как обычно, не обращая внимания на утробные гулы, только еще больше усиливало его растерянность и испуг, нет, не испуг, страх, нет, не страх, ужас, да, именно ужас, потому что человек испытывает ужас перед неведомым, а страх – перед тем, что ему понятно.
При встрече со Звонарем Роман сразу спросил, что случилось. Он понял, что недавний звон колоколов совсем другой, не похожий на тот малиновый, который радовал окрестности. Николай пробурчал, отводя глаза, что вот уже несколько дней голова болит, душа не на месте и вообще все не так.
Они втроем снова сидят на краю обрыва, Федор со Звонарем, как водится, отхлебывают из одной бутылки, передавая ее из рук в руки. Роман опять отказался, хотя что-то в нем екнуло и неожиданно захотелось присоединиться к выпивке.
В последние дни он удивлялся самому себе, так как стали у него появляться странные симптомы: то он никак не мог заставить себя утром подняться с постели, а почти силой снова запихивал себя в забытье, которое и сном-то назовешь – какая-то полудрема, одурь, с дурацкими видениями. Он специально накидывал на глаза темную повязку, чтобы свет не мешал, это отчасти помогало, но нельзя же вот так целый день, тоже ненормально.
Если честно, было ощущение, что с головой что-то не так. Что он спит и ему снится кошмар, а проснуться никак не может. И кажется, что если очнется, то весь этот
