Несбывшаяся жизнь. Книга 2 - Мария Метлицкая
К дому шли медленно, и Лиза чувствовала, как стала уставать. Ну да, годы, куда денешься.
В субботу отсыпалась.
– Ты, Тошка, меня не буди! – просила Лиза.
А его и не надо было просить: не малое дитя, все понимает. Он жалел Лизу, понимал, что Ба – его любимый Лизочек – рано встает и много работает. Да и ему никогда не было скучно, дела всегда находились. Конструктор, машинки, рисование, книги, мультфильмы. Он любил это время – никакой суеты, любимая Ба спит в соседней комнате, а он играет в своей.
Суббота была днем домашним: Лиза убирала квартиру, готовила обед, а Тошка гулял во дворе.
А воскресенье был днем выездным, как называла его Лиза: ехали в город. Театр, музей, зоопарк, гости – не день, а праздник! А если вдобавок с пончиками, кафе-мороженым, новой игрушкой или книгой!
Антошка обожал ездить к дяде Владику и тете Наде. Тетя Надя пекла маленькие, как пельмени, пирожки с разным. Еще на лестнице, учуяв запах печеного теста, Антошка во весь рот улыбался и с порога спрашивал:
– Теть Надь, а пирожки с разным?
– С разным, – смеялась Надюша. – И с мясом, и с капустой, и со сладким творогом, и с твоим любимым клюквенным вареньем.
Вкусно было – язык проглотишь, Ба так не умела. Но все равно Ба была самой лучшей и самой любимой. Но он скучал по бабушке Маше. И помнил ее запах: запах сердечных капель и духов «Ландыш». Они до сих пор стояли в ее комнате…
Про маму он старался не думать. Мама уехала, у мамы другая жизнь. Что такое другая жизнь и как получилось, что в той, другой маминой жизни не нашлось места для сына, он не очень вникал. Не страдал, ведь с Ба ему было отлично, и все-таки, когда Антошка думал про маму, было обидно.
– Сложно все в нашей семейке, – вздыхала Ба, – но ты не грусти.
Прошлую жизнь, где еще была мама, Антошка помнил отрывками. Помнил, что мама любила его щекотать, а он – вырывался, смеялся и плакал. Вот, пожалуй, и все. Ни лица ее, ни голоса, ни запаха он не помнил. И от этого было легче.
И по старой квартире Антошка не скучал: здесь, в новой, ему нравилось все. И то, что она светлая и просторная, с большими окнами и видом на рощу. И двором – с новой детской площадкой и футбольным полем, пусть небольшим, зато с настоящими воротами.
И школа ему тоже нравилась, и учительница Вера Григорьевна, и новые друзья, Мишка и Петька. И Люда Полякова с толстыми светлыми косами и голубыми глазами – правда, это был огромный секрет, и даже Ба про Люду не знала.
И универсам возле дома нравился. В нем, если были деньги, мальчишки покупали сладкие кукурузные хлопья и сухую, хрустящую солененькую картошку по десять копеек.
– Дитя спального района, – вздыхала Ба. – Центр для тебя чужой.
Наверное, Ба скучала по старой квартире, и это было понятно – она там выросла, ходила в школу, потом в институт. Потом родила маму Аню, а потом родился он, Тошка.
Но, кажется, и она привыкла к их спальнику, как все называли свой район. А вообще-то смешно: почему его называют спальным, разве в нем только спят? А все остальные прекрасные и интересные дела? И здесь, в спальнике, люди ходили на работу, гуляли во дворе или роще, сидели на лавочках, ходили в кинотеатр и библиотеку, собирались компаниями, пели под гитару. Здесь все было родным и понятным: большой двор, окруженный четырьмя двенадцатиэтажными башнями, во дворе гуляют мамочки с малышами, на скамейках судачат старушки, а их старички за столом забивают козла. Важно, стреляя глазками, фланируют старшеклассницы, поглядывая на взрослых парней.
И почти все друг друга знают – продавщицы в универсаме, почтальонши, медсестры, врачи.
– Деревня, – вздыхала Ба, – а от людей на деревне не скроешься.
– Зачем скрываться? – недоумевал Тошка.
– Это слова из песни, – снова вздыхала Ба.
По выходным, если они не ехали в гости, гости приезжали к ним. Родные, как называла их Ба, тетя Надюша и дядя Владик, и их внучка Лелька – толстенькая и кудрявая, смешливая, но все-таки малышня. Лелька жила в Петербурге и очень этим гордилась. А Тошка гордился тем, что он – коренной москвич.
Пару раз заезжала тетя Земфира: крупная, толстая, громко и хрипло дышащая, и пахло от этой тети засохшими розами и кофе. Ба рассказывала, что в детстве одевала его именно тетя Земфира и что она портниха от Бога.
– Такие вещицы шила. – И Ба в восторге закатывала глаза.
Но этого он не помнил.
Тетя Земфира много плакала, много ела и оставалась ночевать.
А ему почему-то хотелось, чтобы она поскорее уехала…
Ему хорошо было с Ба, вдвоем со своим Лизочком. И ей хорошо, он это чувствовал. И никто им был не нужен. Только бабушку Машу было жалко, не пожила она в новой квартире: не нажилась, говорила Ба…
* * *
Однажды Лиза подумала: очень хорошо, что они уехали с Кировской. Как бы она там жила после всего? После побега Анюты, смерти матери? В доме, который доверху наполнен воспоминаниями. Не наполнен – переполнен. И эти воспоминания вываливаются, как старые вещи из до отказа набитой коробки, лезут, как перекисшее тесто из кастрюли: не упакуешь, не затолкаешь обратно – выскакивают и вываливаются. И коробку эту не выкинешь, и кастрюлю жалко, и не отнесешь на помойку, и не разберешь, и на антресоль не сунешь, потому что больно.
На Кировскую – теперь Мясницкую – Лиза не ездила. Ни по делам, ни прогуляться, для прогулок есть и другие места. Выходит, не отболело… «Оставим прошлую жизнь в прошлом» – какие правильные слова.
Но Кировская снилась, снилась! И двор, и квартира, и ее обитатели… Другая жизнь? Да, другая. Но это ее жизнь, и как это вырежешь, как ампутируешь, как удалишь? Кнопки delet[5] в сердце нет…
С Георгием Андреевичем Полоненко, своим больным, Лиза познакомилась спустя два года.
Обычное дело – участковый врач пришел по вызову. Вызов был первичным, так что знакомы они не были, да и в поликлинику на прием больной (а скорее, здоровый) Георгий Андреевич Полоненко ни разу не приходил, не было надобности. Дверь открыл высокий, сутуловатый, худощавый и седовласый, сильно кашляющий мужчина –
