Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

Люда при этом растягивалась в темном коридоре и проклинала их за синяки и шишки, которые хоть немного разнообразили серую поверхность ее лба, но доносить никогда и ни на кого не доносила.

Глаза ее всегда как-то бешено сверкали, пусти ее под цирковой купол — я бы не удивилась, если бы старуха эта с резвостью обезьяны стала проделывать акробатические номера.

На самом деле чувство, которое я испытывала к ней, было скрытое обожание. Люда это небрежно ценила. При ней я как будто становилась совсем другим, свободным и одновременно инфернальным человеком.

В голове моей царила путаница. Я блуждала между фантастическими отцовскими историями о Рахили и деятельным безумием моей родительницы, которая, как только я выныривала из повседневности, опять макала меня с головой в ее мокрую плесень. Я хотела оставаться в промежуточном состоянии зачарованности, в елисейских полях отрочества. И пускай это не принимали другие, мне на это было глубоко наплевать. И Люда принимала меня именно такой.

Однажды я застала ее все на том же бульваре Шевченко, когда она колотила своей клюкой несчастного Ю. А. — печального шляхтича с омарами, который так и не нашел себе женского утешения, а все ходил вздыхать к машинистке.

Кричала Люда при этом на всю улицу на чистейшем украинском языке, что предал он свою родину за польские клецки, за Шопена и за Мицкевича и что так недолго ему и немцам продаться. А я стояла в стороне, и мне было искренне жаль Ю. А., и хотя меня душил смех, я должна была радоваться избиению позорного кулинара. А потом, когда их уже стали разнимать случайные прохожие и когда по всему бульвару, подгоняемые ветром, носились листки очередной рукописи, которую нес он от машинистки, я вдруг услышала карканье Люды:

— Похотливый кобель! Позор тебе!

Подходить к Ю. А. в такую минуту было неловко. Он лежал на земле. А навстречу ему, мелкодробно стуча каблуками, спешила наша учительница физики, Светлана Карповна, женщина с желтыми волосами, лошадиной статью и лицом комара.

Эта Светлана Карповна с физикой никак не вязалась. Не вязалась она также с механикой, с трением и рвением вещества, ускорением и вращением Луны. Также не подходила она никак к изобретению машин и двигателей. И даже земное притяжение и то было ей чуждо. Обычно, взглянув на нее, можно было живо представить себе какую-то больную, немощную бабу на краю забытого богом села. Баба эта только что притащилась с поля, в котором случились у нее внезапные и никем, и даже ею самой, не предвиденные роды!

И наша эта несчастная физичка начинает собирать листки рукописи Ю. А., пачкаясь в лиловой копирке, которой здесь тоже рассыпана целая пачка, пока он позорно, всей своей чесучовой тушей валяется на земле. Разумеется, Светлана Карповна собирает кулинарные записи, повернувшись к Ю.А. своим необычайно обширным задом, что приводит несчастного Ю. А. в состояние дополнительного помешательства. Конечно же, он кричит ей:

— Дзенькую, пани! Благодарствую, милейшая! Дякую, добра жиночка!

Потом Ю. А. вскакивает с какой-то кабаньей прытью и начинает целовать ее мушиные ручки. Наша Светлана Карповна, женщина дикая и гордая и к такому бесцеремонному отношению не привыкшая, отирает о юбку слюни Ю. А., оставшиеся на ее руках от поцелуя, и начинает мордовать кулинара его же собственной рукописью.

Уводит меня от этого чудесного зрелища, от которого просто захватывает дух, откуда ни возьмись снова возникшая Люда и опять орет не своим голосом какую-то похабную, малопонятную моему детскому уху муть! Царство ей небесное!

Тогда в толстых тетрадях я писала от руки длинные списки людей, когда-либо мной встреченных, с пометкой «никогда не забыть» и неизменным предисловием: «Когда-нибудь ты должна прочитать эти списки заново, ты должна показать их другим, чтобы и они от руки переписали все имена».

Зачем я писала эти списки? Наверное, чтобы предъявить будущему, чтобы по мере своих, хоть и небольших сил поместить их в иллюзорную вечность и чтобы в конце концов выполнить перед ними свой долг.

В тот год, когда я вдруг все-таки начала расти, меня потрясло понятие египтян о вечности. Вечность ограничена памятью, и жизнь не заканчивается с физической смертью. Мы все живем ровно столько, сколько сохраняются наши имена. Именно поэтому и строились пирамиды, и каждая пирамида была начертанием всего одного-единственного имени, клички. Но что такое имена? Это лишь случайные звукосочетания, обозначения национальной и социальной принадлежности. По сути они не говорят нам ни о чем. Это даже не порядковые номера, по которым можно было бы определить эпоху с момента возникновения человека — обезьяны номер один, которая уже тогда пользовалась числительными. И все эти люди с каким-то бессмысленно неистовым упорством всей своей жизнью, всем своим естеством стараются оставить на грифельной доске памяти хоть маленькую царапину, которая когда-нибудь будет стерта. Это было именно то, что меня занимало больше всего, и я думала о вселенском архиве. Но где должен был поместиться этот архив? Не поместился бы он и в Интернете. Так много пропущено. Так много забыто. Но когда-нибудь, думала я, мне все-таки удастся создать хотя бы малый архив.

Коцит

Случилось это как-то ночью. Разбудил меня свет. Но испугаться я не испугалась, а только вдруг села на кровати и замерла от изумления. Свет этот сильным потоком стал подниматься у меня изнутри. Потом прямо по рукам желтыми струями он перешел в деревья на улице, застывая стеклярусом в растопыренных ветвях, и меня охватила странная радость. Но радость эта была совсем не похожа на те приятные чувства, которые я испытывала до сих пор. Восходила она к самому ужасу, будто скрежетала зубами. Капли ее, липкие и одновременно хрупко-хрустящие, запутывались в самих корнях волос... А те разрастались прямо в земле прозрачного мозга и хохотали безмолвно там, внутри моего ореха.

В эту ночь я решила следующее: в школе мы тогда проходили Достоевского. Говорилось у него о том, что обязательство наше перед Богом заключается в том, чтобы быть счастливыми. Но тут же я ответила себе, что ведь быть счастливыми непривычно и страшно. Я видела радость — ее зияние и ее лучение — такое ослепительное, что непривыкшие к ней глаза — зрение, никогда не приученное, — может просто