Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– А это та самая байдарочка. Сколько я в нее сил вложил-то, сколько надежд. О друге память, о времени.
И мне делает знак: мол, не бойся, потрогай, прикоснись рукой – не укусит… Я потянулся к байдарке и заметил, что как будто стало светлее в Севиной обители, и верстак, и молотки, и плоскогубцы, и болгарка, и прочие инструменты, и гвозди, и даже какие-то ржавые болты на мгновение словно подсветились изнутри живым светом…
…Он немного помолчал. И точно бы спохватился:
– Мормышки в такую цену продавать! Да креста на них нет. Вот, выполняю обещание.
И Всеволод Иванович, открыв какую-то плотно завязанную коробку, опустил в ее неизвестную глубину длинный половник, пошерудил им там, в неизвестности, и поднял на свет божий высокую горку мормышек – потемневших «дробинок», «чертиков», «глазков», «жучков», «лепестков»… Действительно целый половник.
– Куда ссыпать, говорите.
Я подставил пакет. Мормышки с шумом и скрежетом отправились в него, распространив облачко свинцовой пыли.
– Еще полполовника? – снова зашерудил половником Сева.
– Нет, нет! – замахал руками отец. – Лучше расскажите об этой фотографии.
Тут и я заметил, что на стене, почти неотличимая от ее тусклого фона, спряталась фотография – Всеволод Иванович в тельняшке, с открытой улыбкой, на борту мощного буксира. Буксир называется «Могучий». И подпись: «Дорогому Всеволоду Ивановичу, давшему имена рабочей навигации».
– Да, – закивал головой Сева. – История. Решил я однажды дать имя каждому утюгу, тягачу, буксиру.
Вот что из этого вышло.
«Безымянный» – вот это имя!
Ходил Сева на своем утюжке, ходил и вдруг задумался: почему это у всех больших кораблей есть имена, а у его маленького кораблика – нет? Только номер, присвоенный в пароходстве. Несправедливо! Ведь не зря ж говорится: мал да удал!
И написал Всеволод Иванович письмо самому высокому волжскому пароходному начальству. Предложил трудовые теплоходики – а утюги-толкачи по сути своей речной теплоходы и есть – звать поименно. И к письму присовокупил список – с именами, ясное дело. Ну, к примеру, «Нептун», «Фарватер», «Могучий», «Водяной», «Быстрый», «Водопад», «Стрежень».
Открывается новый навигационный сезон, выходят на Волгу малые кораблики-трудяги, и все – безымянные. По-прежнему. Решил Сева, что так не пойдет, и велел своей команде надыбать трафарет и краску. И в тот же день, без разрешения, назвал родной утюжок просто: «Безымянный».
Дело еще в старые времена было – день, другой бороздит «Безымянный» Волгу, пуская тяжелую волну по берегам. И кто-то особо бдительный уведомил начальство – мол, произвол, мол, самоуправство. Нельзя рабочие суденышки называть, не положено. Различия – только по номеру да по типу борта.
Вызывают Севу в кабинет, на ковер, одним словом. Так и так, говорят, откуда имя взялось у кораблика? В малой навигации не положено. Давайте еще и резиновым лодкам имена раздавать. Имя, оно ко многому обязывает. Чем краше пароход, тем звучнее имя – «Спартак», «Павел Бажов», «Вера Фигнер», «Лев Толстой», «Максим Горький»…
Всеволод Иванович соглашается. Да, говорит, понимаю, потому и нет имени у моего утюга.
Как так нет, спрашивают. Да ведь буквы же, так ведь по трафарету же, на всю же Волгу видно.
А что видно-то, разводит руками Сева, прозванье-то – «Безымянный», самое неказистое. Это все равно что без имени вовсе, хоть и буквы, и трафарет…
Ну ладно, махнуло рукой начальство, иди пока, а мы посовещаемся, только больше ничего не подрисовывай там…
Отпустили Севу и, скорее всего, забыли про его причуду. И с того дня стал «Безымянный» единственным утюгом с именем. На всей Волге единственным.
Крылатая байдарка
Сойдя на берег, Сева не расстался с кораблями и корабликами. Или хотя бы с лодками. Хотя слово «лодка» почти никогда не произносил, предпочитая более привычное для себя – шлюпка.
Поселился он в Мостотряде, на самом берегу озера, где тренировались и соревновались спортсмены-байдарочники. И подружился с настоящим мастером гребли, знатоком и ценителем байдарочных гонок. У мастера была мечта – побить мировой рекорд, тренируясь на родном озере, где он родился и вырос. Он имел много медалей и титулов, побеждал и в международных соревнованиях. Но мировой рекорд никак ему не давался. И тогда Сева предложил своему другу сделать байдарку – чтоб ловчее и устойчивей ее не было во всем белом свете.
И пошла работа. Помещения, где живут байдарки, называются эллингами. Там же их чинят, покрывают лаком. Но Сева работал тайно от чужих глаз, в своем скрытном шлюзе. Он просматривал какие-то старинные чертежи, изучал по книгам свойства древесины, что-то добавлял в смесь лаков. Это была высшая алхимия старого речника, знающего все о воде, лодках (вернее, шлюпках) и веслах. А мастер давал ему советы – где помягче нужно с деревом, где потверже. Работа всю зиму то горела, то тлела и еле теплилась, то вспыхивала с новой силой. Легкокрылая ласточка-байдарка стала Севиной мечтой, его идеей, его внучкой на склоне лет – ведь детей-то у него не было.
А весной, когда наконец сошел игольчатый, пронизанный солнцем и рассыпающийся на кристаллы озерный лед, Сева и его друг спустили байдарку на воду.
Уговорились так: в первом же тренировочном заплыве мастер положит в нос байдарке груз, чтобы тяжелее было грести. И если победит при этом, да еще с хорошим временем, то лодка готова. Так и случилось. Мастер носился по озеру как на крыльях. Потом он все лето тренировался в одиночестве, выходя на воду, когда малыши и ребята постарше заканчивали свои упражнения. Ему нужно было сосредоточиться, найти подход к байдарке, почувствовать ее. А с мостков наблюдал за тренировками Всеволод Иванович, отмеряя время, следя за тем, как на разных отрезках воды ведет себя его байдарочка.
Тут дело вот в чем. В ту пору байдарки изготавливались из дерева. Считалось, что самые послушные и быстрые делались в Дании, из красного дерева. Редко кто
