Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
Чтобы попасть в сборную, нужно было победить в чемпионате страны. А чемпионат в тот год проходил как раз на большом озере, впадающем в Став. Все мостотрядовские, все люди Става пришли на трибунку поболеть за Севину байдарку. Был тут и Семеныч («Посмотрим, что сделали эти мастера́-фломастера́!»), терся и Вова Родник, околачивались и Сика с Бешкой, только что успевшие отвязать свои браконьерские снасти от буйков. И, конечно же, Сева. Он волновался. Он ждал от своего творения чуда. В первом заплыве мастер пришел четвертым, отобравшись в полуфинал. Второй заплыв принес ему третье место, дававшее право на финальную гонку. И на следующий день, в воскресенье, он обошел всех конкурентов на несколько корпусов. Это был Севин триумф. Это была победа. Байдарка как будто не касалась воды, летя и летя к желанной цели, с ласточками наравне.
И вот мировой чемпионат, нашу страну, среди прочих, представляет Севин друг – мастер, тренирующийся на Большом озере, которое впадает в Став. И на международных водных дорожках, на чужой воде другого полушария мастер будет выступать на Севиной байдарке!
Решающий финальный старт – для мастера последний. Пятый в его жизни мировой чемпионат. Он уже возрастной спортсмен, и шанса стать первым в мире у него больше не будет. Дистанция – тысяча метров. Первые взмахи летучего весла – Севина чудо-лодочка летит впереди американца, обгоняет на полкорпуса немца, оставляет и вовсе позади француза. Полдистанции пройдено, мастер впереди, мчится к мировому рекорду. И вдруг начинает заметно сбавлять ход. Байдарка перестает его слушаться и забирает носом то вправо, то влево, теряя драгоценные брызги секунд. Мастер приходит четвертым. Даже без медали. И он от расстройства бросает весло в чужую равнодушную воду.
После он снова и снова будет рассказывать об этом Севе, и они все будут искать причину: почему же так произошло, почему лодка устала? В чем был Севин просчет? Или это он, мастер, устал, постарел, потерял форму и Сева тут ни при чем? А может быть, все дело в составе воды? Или в том, что вода может быть родной и чужой? Они будут подолгу, допоздна, засиживаться в Севином шлюзе, тихонечко выпивать и беседовать. И говорить только о ней – о своенравной лодке-байдарке.
В соревнованиях мастер больше не участвовал. Ни в каких. И тренировать никого не стал. И только поздней осенью, когда тренировки на воде отменялись из-за плохой холодной погоды, он выходил на Севиной байдарочке и тихонечко греб по свинцовой воде, прямо по опавшим листьям. Никуда не спеша. Ни к чему не стремясь. Позабыв о жажде рекордов. Круг за кругом, круг за кругом. Всегда пять кругов. Он бесшумно скользил по воде мимо наших с Батькой поплавков (мы сторожили в тростниках окуней), и отец всякий раз приподнимал кепку, приветствуя мастера, а тот едва заметно улыбался в ответ.
– Третий почетный круг, – с интонацией падающего листа, уважительно-флегматично комментировал из своего радиоубежища Горбачев важную для всякого настоящего спортсмена и просто для посвященного человека озерную картину. – Четвертый… Пятый…
Интересно было наблюдать за тем, как шел мастер. Другие спортсмены яростно разбрызгивали воду, отталкивались от нее, шумно отдувались на ходу. А мастер делал едва заметные гребки, не шевеля туловищем, касался воды ласково и все равно шел быстрее остальных.
А потом, почти уже в предзимних сумерках, было видно, как его прямая, не сдающаяся обстоятельствам фигура медленно движется по мостику через Став в сторону магазина. «Тридцать второго», конечно.
Потом мастера не стало, и крылатая чудо-байдарка доживала свой век в Севином шлюзе.
* * *
Хорошо помню ее на ощупь, крылатую байдарку. Тронул рукой – живая, почти невесомая. Там, где не сошел лак, она блестела, как будто бы только что соприкоснулась с водой… И она была чем-то похожа на Севу – такая же разговорчивая и молчаливая одновременно. Говорила она об озерной глади, о равновесии, о справедливости, о молодости и старости. А о чем молчала – не угадаю. Она не покоилась среди прочих тяжеловесных вещей, она все еще плыла и плыла к неуловимому пределу, к ускользающему свету.
* * *
…Когда я проезжаю по большому мосту через Волгу и вижу снующие по своим речным делам пароходики – «Нептун», «Фарватер», «Могучий», «Водяной», «Быстрый», «Водопад», «Стрежень», – то внимательнее обычного всматриваюсь вдаль, потому что знаю, что где-то там, вдалеке, среди островов и бакенов курсирует Севин утюжок со скромным именем «Безымянный».
И вспоминаю Севу – Всеволода Ивановича – и его удивительные истории.
Поплавок из осокоря
* * *
Итак, до поры осокоревого поплавка у нас с Батькой не имелось. Но однажды мы возвращались по Короткой улице с Большого озера. И остановились около старого-старого дерева, поскрипывающего на осеннем ветру.
Собственно, не мы остановились – Николай Семенович нас остановил. И начал разговор, как всегда, издали.
– С рыбалочки, погляжу?
– Откуда ж еще, – разводит Батька руки в стороны.
– А кру́пна есть?
– Окушки хорошие, пара карасиков.
– На мормышку в отвес?
– На мормышку.
– Вот так мне сердце и подстучало. Не зря, получается, говорят, что Севушка, глаза б мои его не видали, полтора ведра мормышек чудодейственных вам отсыпал от щедрот своих?
– Всего один половник.
– Владимир Иванович, дорогой ты мой человек, а не найдется для старика хотя бы столовая ложечка мормышек?
Батька делает мне знак: достань, мол, из коробки, насыпь Семенычу. Я насыпаю, не разбирая форму и размер, прямо в дрожащую от радости и жадности Семенычеву горсть.
– Вот спасибо, мужики, дай бог доброго здоровьица, вот помогли…
Семеныч продолжает рассыпаться в комплиментах, а Батька, гляжу, все в сторону, в сторону куда-то смотрит. И Семеныча-то совсем не слушает. Что такое? Тут отец делает несколько шагов к стволу дерева, нагибается и поднимает брусок коры – плотный на вид, доброго красноватого, скорее даже рудого цвета, отполированный дождиком, подсушенный ветерком.
Поднимает и показывает мне:
– Вот, – говорит, – вот она, та самая кора, из которой я поплавок видел. Ну помнишь, я рассказывал, на Светлом озере?
Николай Семенович недоуменно
