Идущая навстречу свету - Николай Ильинский
— Научим!..
И все остались довольны: Кривичский почесал в затылке. Татьяна Петровна кивнула, улыбаясь, Наталья Митрофановна с благодарностью посмотрела на мужа, Клава взвизгнула от радости. А Борис… Бориса, к счастью, не было за столом, он, как всегда, был в пути за рулем. И не видел он, как назавтра утром, когда Татьяна с дочками вышла на улицу погулять, Клава быстро поднялась на второй этаж, влетела в комнату и, подбежав к Александру, схватила его в охапку и стала жарко целовать. Для Александра это был первый женский поцелуй.
— Только не говори Борису, а то прибьет обоих, он ревнивый, — прошептала Клава, оторвалась от него и, шелестя платьем, убежала.
Александр еще долго стол посреди комнаты, расстроенный и ошеломленный, расставив ноги и раскинув руки: такого с ним никогда не происходило. Целовала мать, но разве можно было сравнить ее поцелуи с поцелуями Клавы, полными огненной страсти? Обожгла и ушла. Как ни ждал он потом Клаву с ее поцелуями, она не приходила — боялась Бориса. А тут настало время идти в воинскую часть, записываться в воспитанники.
Все произошло как во сне. Александр стал воспитанником музыкального взвода зенитной бригады. Из тридцатисемимиллиметровых зенитных пушек на четырех резиновых колесах солдаты учились стрелять по самолетам на полигоне у деревеньки Доманово. Собственно, не по самим самолетам, а по мишеням, надутым воздухом и на длиннющих тросах привязанным к самолетам. Татьяна Петровна откровенно расплакалась, увидев сына в новенькой солдатской форме, ладно подогнанной под его еще юношескую фигуру. Кривичский с удовольствием хмыкал, бережно касаясь пальцами чистых черных артиллерийских погон пасынка. На погонах были не скрещенные стволы пушек, как у настоящих артиллеристов, а лиры — музыкальные знаки отличия. Забегала попросить соли Клава, хотя своей соли и в бумажном пакете, и в солонке было полно, но чтобы хоть одним глазком взглянуть на молоденького солдатика. Жаль, что обнять его нельзя и сильно, сильно, со всей страстью, прижать к своей груди — Татьяна не позволит, да и Борис узнает — несдобровать!
Но пушки и мишени, по которым целились артиллеристы-зенитчики, а также полученный новенький карабин Симонова (хотя хотелось бы иметь новенький автомат Калашникова), больше интересовали Александра, чем тяжелые медные тарелки, которыми он должен был бить на ежедневных разводах в такт барабанщику-срочнику Косте Ермилову.
— Ты видишь, что я колотушкой бью по барабану, и ты бздым делай тарелками, — размахивая руками, учил Костя Александра. — А что ж та поперек лупишь и меня так сбиваешь с ритма?… Представь, идут солдаты строем, а ты им поперек бздым — спотыкнутся ведь и весь строй запрыгает…
— Учи, учи его, — сердился дирижер Молчанов.
— Слышишь, что говорит Моцарт, — грозил колотушкой Костя, называя дирижера, как и все музыканты, Моцартом и не иначе как с ударением на букве «а».
Днем были репетиции. Как правило, вначале разучивали или закрепляли в памяти марши. Александру полюбился «Егерский марш», красивый и, главное, легкий при изучении и игре. Да и ходить под «Егерский» солдатам было очень хорошо.
— Мне тут ерунда — ис-та-та, ис-та-та, ис-та-та, — сказал Александру музыкант срочной службы Ефим Абрамович, игравший на теноре. — Тебе на тарелках еще проще: — Бум — и все!..
— А мне дуть надо, — не то жаловался, не то констатировал свой профессионализм воспитанник Сема Гурфинкель, показывая валторну.
— Чепуха эта твоя дудка, — отверг все доводы Гурфинкеля басист Мишка Назаров, — мой геликон вот так запросто в руки не возьмешь! — И он сделал пару ревущих звуков, как в фильме «Волга, Волга», снова и снова надувал щеки и — бу-у, бу-у-у!..
Дежурный в недоумении заглядывал в комнату, где проходили репетиции: «Что тут у вас происходит?»
— Репетируем! — рапортовал Сема Гурфинкель и показывал свою валторну, а когда дежурный закрыл за собой дверь, пожаловался, потрясая перед своими глазами инструментом: — Все равно какая-никакая тяжесть… Мечтаю о флейте! Ее в карман можно сунуть. — А перед Александром он раскрывал новенькие ноты, хвалился знаниями: — Вот, только что прислали… Ноты полонеза Огинского!..
— Кто такой Огинский? — поинтересовался Александр.
— Кто же — композитор! — удивился Гурфинкель. — Знать надо!..
— Да не о том я…
— Ага, он не о том! — скривил губы Абрамович. — Ты что, забыл секретаря ЦК ВКП(б) Андрея Жданова? А?… Знаешь, чью музыку он называл «безродным космополитизмом»? Нет? Сергея Прокофьева, Дмитрия Шостаковича, Вано Мурадели, Николая Мясковского… Корифеев!.. Недавно нам запрещали играть даже Исаака Дунаевского «Каким ты был…», а уж про «Все выше и выше…» Юлия Хайта и говорить нечего!.. Буржуазная, музыка!.. Сначала тебе надо политически подтянуться, а потом уж и бить в тарелки, понял?…
— Понял, — виновато отвечал Александр, сознавая, что невольно попал как кур в ощип.
Тем более, что теперь он полностью перешел на казенные харчи и должен соответствовать этому положению, иначе кусок в горле застрянет. Надо повышать свой идейный уровень. Отчима повысили до начальника райотдела внутренних дел и заперли в какой-то забытый богом районишко, там ему полагалось вести схватки с теми, кто не хотел жить по совести и чести. С Александром решили так: зачем же было ему покидать Нагорное, если здесь, на Гродненщине, придется снова «нырять» в глушь. Армия все-таки — более цивилизованная среда, тем более что ему разрешат учиться в средней школе, а она находится в центре города, на улице Социалистической. Правда, учиться придется вечерами, но лентяй не сможет получить знания и в дневной, самой престижной школе. Завершит Александр десятилетку, а тут подойдет время — и срочную надо будет служить, в этой же воинской части останется. Не захочет играть в оркестре — уйдет в строевое подразделение. С какой стороны ни посмотри, все хорошо.
Чтобы служба воспитаннику музвзвода медом не казалась, ему также не было поблажки: подъем, физзарядка, репетиции, бывала и строевая служба, игра где-нибудь в клубах, в общественных местах, летом — в городском саду — духовой оркестр всюду желателен, даже на похоронах.
Чего не любил Александр, так это участвовать в похоронных процессиях. А какие похороны без барабана и сопутствующих ему тарелок? Александр еще сладко спал до побудки, а первый трубач оркестра старшина-сверхсрочник Петр Лемешев уже успевал пробежаться по улице Песочной. Почему именно по этой улице? Потому, что сам имел здесь квартиру, вот и забивал жмуриков, то есть узнавал, где есть умерший, и договаривался его хоронить с музыкой, естественно, за «марки», так музыканты называли деньги. И фамилия его была не Лемешев, а Кузькин, но из уважения ему присвоили весьма престижную фамилию-кличку, в данном случае — Лемешев, в честь знаменитого певца, как и дирижеру — Моцарт!
