Песня имен - Норман Лебрехт

— Пока нет.

И прочее в таком духе. Меня так и подмывает напомнить им без обиняков, что Симмондская премия подразумевает поездку и курс обучения, но боюсь, как бы кто из них, а то и оба, не ударились в слезы. По натуре я человек не то чтобы терпеливый. И с радостью избавился бы от этой парочки, но мне нужно кое-что разузнать у мальчишки, без этого я его не отпущу. Уже наливают кофе, а я ломаю голову над тем, как бы половчее выманить этого гадкого птенчика из гнезда, как вдруг Элинор Стемп заявляет, несколько меня удивив, что хорошо бы нам с ней обсудить будущность Питера с глазу на глаз. В интонации миссис Стемп даже сквозит заговорщицкая нотка, хотя ее глаза с темными кругами, набрякшие и настороженные, прикованы долу и не пропускают ни малейшей искорки.

Один из первейших принципов моей работы — никаких тет-а-тетов с родителями юных талантов. Только в присутствии третьей стороны, и чтобы дверь была приоткрыта. Иначе существует риск сексуального домогательства либо обвинения в нем. Инциденты настолько участились, что пришлось разработать целую этическую методу, которая бы позволяла музуправленцам взаимодействовать с ретивыми родителями без опасности угодить за решетку. Правило номер один: не заходить в лифт одному с мамашей. Правило второе: быть начеку, если папаша любит ходить в коже. Правило третье: следить за тем, чтобы все молодые сотрудники перемещались только с сопровождением.

Встречаются, конечно, агенты, которые сами ведут сексуальную охоту на отчаявшихся артистов и их родителей, однако, насколько мне известно, обычно вектор направлен в противоположную сторону. Попав в индустрию «глянца» с ее свободными нравами, клиенты слетают с катушек — так им не терпится ощутить на своей шкуре, что они-таки прибыли в пункт назначения. Снова и снова, словно толпа монахов и монашек-расстриг, вешаются они на ни в чем не повинных импресарио. Что побуждает родителей, прежде скромных, вешаться на шею известным делягам и жуликам музыкального мира? Клубок противоборствующих мотивов и чувств — благодарности и недовольства, желания подольститься, выманить шантажом и так далее. Папаша Фрейд наверняка бы констатировал, что со стороны того, кто породил ребенка как такового, существует острое желание вступить в сексуальный союз с тем, кто порождает его успех. Все это противно и не заслуживает серьезного внимания, и все же люди из моей сферы деятельности учитывают возможные риски и, столкнувшись с тем, что в Голливуде зовется подставой, могут винить лишь самих себя.

Так что когда Элинор Стемп заводит речь про тет-а-тет, я на всякий случай сканирую ее глаза, но похотливых поползновений не обнаруживаю. Убедив себя, что ее заунывность и мои лета — солидные гаранты благопристойности, приглашаю ее поужинать завтрашним вечером. Буду опрашивать каждого Стемпа по отдельности, пока не выведаю то, что мне необходимо.

Пока наш обед — пустая трата времени. Удается выудить только, что у Питера два преподавателя по скрипке: учитель музыки в общеобразовательной школе, снулый парень по имени Финч, играющий в оркестре у Фреда Берроуза, и — в субботу поутру — дамочка по имени Уинифред Саутгейт, та самая, которая после церемонии награждения чуть меня вусмерть не заболтала. Уинифред учила еще и малыша аль-Хака, однако не сумела наделить его даже минимальным подобием выразительности. Эти двое отпадают, должен быть кто-то еще.

— А других преподавателей у тебя нет? — упорствую я.

Питер качает головой.

— Он много слушает записи, — снова вклинивается Элинор Стемп. — Особенно из старого, берет в библиотеке. Обожает Хейфеца, да, солнышко?

Наибесполезнейшее заблуждение. Каждый метящий в солисты недоиспеченный скрипач боготворит Хейфеца и его непогрешимую технику, и все честолюбцы от сих и до Гаити растут на его записях, надеясь, что его магия каким-то образом им сообщится.

— То, чем владеет Питер, — тяжко вздыхаю я, — нельзя приобрести, взяв по библиотечному абонементу записи старых мастеров. Он наделен даром эдакого выразительного подвыподверта в игре — редкого акцента, вроде корнуолльского или амишского, — каковой теперь нечасто услышишь в круговращении стандартизированных, омеждународненных концертов. Этот акцент меня очаровал, и я хочу помочь Питеру его развить — и ради его личного блага, и ради обогащения механизированного исполнительского мира диковинной ныне зарницей.

— Ну для меня все это китайская грамота, — заявляет Элинор, и на этом обед завершен: она удаляется, как она выразилась, попудрить носик. Момент настал.

Мы с рябым половозрелым юнцом остаемся одни, и я придвигаюсь к нему поближе.

— Питер, ты знаешь, что в скрипачах я немного разбираюсь.

— Да, мистер Симмондс, — мямлит он.

— И знаешь, что именно мне нравится в твоей игре.

— Да, мистер Симмондс.

Он ковыряет подбородок, мечтая, чтобы Элинор поскорее пришла или чтобы прыщ лопнул и брызнул в мою назойливую физиономию. Мысленно припоминаю географию гостиницы. Дамская комната находится в дальнем конце цокольного этажа; у миссис Стемп уйдет добрых пять минут только на путь туда-обратно, не говоря уж об остальном. У меня порядочно времени, чтобы добыть признание.

— Питер, ты знаешь, что я знаю: такому рубато в соль-минорной сонате не научишься от обычного госпреподавателя и от субботней кошелки, которая за всю жизнь и носа никуда не высунула из Северной Англии.

— Да, мистер Симмондс.

Сидит бледненький, словно его вот-вот вывернет.

— Тогда кто тебя учил?

— А это важно?

Он увиливает, тянет время и молится о том, чтобы мать поскорее завершила свои бесконечные туалетные дела.

— Еще как важно.

— Почему?

— Потому что кто-то открыл тебе один из величайших секретов скрипки. Дал частичку информации, умение, взрывоопасный дар. Будешь использовать его с умом — сделаешься великим артистом. Станешь им злоупотреблять — и он разнесет тебя на куски. Так вышло, что я один из очень немногих ныне живущих, которые способны оценить этот рискованный кунштюк, это останавливающее время рубато. И Симмондскую премию я дал тебе единственно для того, чтобы научить обращаться с этим тикающим грузом.

Делаю паузу, давая угрозе подействовать, и наблюдаю за тем, как под давлением метафорического шантажа у понемногу сникающего Питера начинает брезжить понимание, что если он не сумеет выполнить мои пожелания, то приз у него отберут. Он прекращает ковырять коросту на подбородке, смиреет и взрослеет на глазах.

— Я скажу вам, мистер Симмондс, — шепчет он, сканируя глазами вход. — Только вы пообещайте не говорить маме.

— Ав чем сложность? — спрашиваю.

— Она их ненавидит.

— Кого «их»?

— Черных.

Так мне, по крайней мере, слышится; бешено прокручиваю в уме картотеку афро-карибских скрипачей и не нахожу среди них претендентов на славу со времен Джорджа Огастаса Полгрина[70], для которого Бетховен первоначально сочинил Крей-церову сонату, а потом (по своему обыкновению),