Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

– На тебе пук-пук! Нашли наконец!

Тима рассмотрел красные кружочки и отвел руку матери.

– Не, – сказал он.

– Как не? – рассердилась мать. – Зачем же я в реку ходила, я вымокла вся!..

– Дай пук-пук!

Вечером за чаем отец подвинул к себе железную коробочку, открыл ее и достал оттуда ножом крупинки красной икры.

– Пук-пук! – показал Тима пальцем на икру. – Дай пук-пук!

Отец намазал икру на хлеб и дал его сыну.

– Вон что пук-пук-то! Мать улыбнулась:

– А мы его по всему городу искали и в реку за ним лазали! Я так озябла, никак не согреюсь!

Тима поглядел-поглядел на икру и не стал ее есть, а попросил у матери пустого хлеба безо всего. А наутро он потребовал:

– Мама, дай чегошку!

Мать лежала в кровати. Она дышала часто и молчала.

– Мама, дай чегошку!

Мать поднялась было и опять легла.

– Сейчас, Тима… Подожди, мне худо что-то. Я потом дам тебе чегошку.

Они были одни, отец давно ушел на работу.

Тима попросил еще несколько раз чегошку; мать вначале отвечала ему, затем умолкла. Тима вылез из своей кроватки и подошел к матери.

– Ничего, ничего, – прошептала она. – Я скоро встану. Надень тапочки, не ходи босой. Что это со мною такое?

И мать опять забылась. А Тиме не захотелось более че-гошки, ничего ему стало не нужно. Он хотел, чтобы мать снова открыла глаза и посмотрела на него, а мать лежала как чужая и не говорила с ним.

Тима обошел комнаты, пошел на кухню, потрогал там вещи – ножи, мясорубку, краны газовой плиты, – которые нельзя было трогать, и не заинтересовался ими. Он посмотрел в окно; на дворе светило солнце и гавкала знакомая собака Кузька. Но только солнце светило не так ясно, как вчера, а тускло, и Кузька гавкал тихо, как во сне.

Никто не нужен был Тиме; никто не глядел на него таинственным ярким глазом из темного угла, ничто не пугало его и ничто не радовало, будто все предметы вокруг него из живых и знакомых обратились в незнакомых и мертвых. Тима встал на стул, открыл шкаф, где находились отцовские часы, где лежала бритва, где стояли разноцветные коробочки матери, где висело мелкокалиберное охотничье ружье, – куда прежде Тима протягивал руки и кричал: дай-дай-дай-дай… Теперь Тима ничего там не тронул и закрыл шкаф.

– Мама, вставай! – позвал Тима. – Вставай, мама!

Мать не ответила. Тима оглянулся; сумрачно и страшно стало везде; он поскорее забрался к матери в постель, прижался к ее горячему телу и уснул.

Мать заболела воспалением легких, и на другой день ее увезли в больницу, а подруга матери Анастасия Макаровна пришла жить в их дом, где Тима.

– Пока мать больна, я тебе мамой буду! – сказала Анастасия Макаровна. – Давай мирно с тобой жить!

– Не, – произнес Тима. – Ты не мама!

– А кто же я?

– Кошатница.

– Кошатница! – воскликнула Анастасия Макаровна. – Я кошатница!.. Ну хорошо! Попроси только у меня что-нибудь, попроси у меня пук-пук, я из тебя, из тирана, живо пролетария сделаю!.. Я тебе не мама!

Тима влез на кровать, где раньше спала мама, уткнулся в ее подушку и тихо заплакал.

– Мама, – шептал он, – мама! Я не буду соль и пук-пук, и чегошку не буду! Мне не надо!

И Тима стал жить одиноко; он ничего не просил у Анастасии Макаровны и был равнодушен к ней, словно ее не было.

– Без матери-то и не капризничает, – удивлялась Анастасия Макаровна, – неинтересно со мной… Тима! – звала она. – Ты бы потребовал, приказал чего-нибудь, как прежде бывало: дай-дай-дай-дай…

– Дай маму, кошатница! – попросил Тима.

Отец заметил, как томится по матери Тима, и поместил его в детский сад; там ему лучше будет, среди своих ровесников.

Тима сперва оробел было, оставшись в детском саду, в чужой комнате, без отца, без матери. Но его взяла на руки воспитательница Ирина Павловна, мягко прижала к себе и понесла знакомить с ребятами, в группу.

Потом Ирина Павловна сказала Тиме:

– Ты у нас будешь заботиться об одном мальчике, он меньше тебя. Гляди за ним, береги и люби его. Он там вон стоит, его Тишечкой зовут. Будешь дружить с ним?

– Буду, – тихо ответил Тима.

Ирина Павловна подвела к нему конопатого мальчика Тишку, он был меньше Тимы, ему было года три.

– Возьми его за ручку, – сказала Ирина Павловна.

Тима взял Тишку за руку и пошел с ним. На полу в игрушечной комнате Тима поднял сосновую веточку, но Тишка сейчас же выхватил ее у него.

– Мое! – сказал Тишка.

Тогда Тима нашел себе деревянное колечко.

– Мое! – сказал Тишка и отобрал кольцо себе. Тима лег животом на спину деревянной лошади.

– Мое! – закричал Тишка и кричал, пока Тима не встал с лошади, тогда Тишка обхватил рукою лошадиную шею и стал доволен.

– Дай! – потребовал Тима.

– Мое! – ответил Тишка.

– Дай!

– Мое!

Тима схватил Тишку за плечи, а Тишка тоже схватил Тиму, и они закричали-завопили-запищали оба, чтобы напугать друг друга, да только не испугались, а лишь вспотели от злости.

Ирина Павловна подошла к ним.

– Э нет, э нет! – сказала она. – Так не годится. Тима, ведь ты же главный! Зачем ты схватил маленького Тишеч-ку?

Тима молча дышал, потом отдышался и ответил:

– Он мое-мое, а мне тоже мое!

– Добро не поделили! Так ведь на всех хватит! Ну, возьмитесь опять за ручки, гуляйте, скоро обедать будем. Привыкайте друг к другу. Ну, что я вам говорю!

Тима без охоты взял Тишку за руку и пошел с ним во дворик. А во дворике Тишка убежал от Тимы и упал лицом в песчаную горку. Он встал с земли, ему было не больно, а обидно, но никто не знал – больно ему или нет, и он заплакал, как будто ему было больно, – пусть знают. Тима увидел, что это расшибся Тишка-музовер, но так ему и надо, а то он мое-мое говорит, а если всё его, то у Тимы ничего не будет.

Тишка поглядел на Тиму – смотрит ли тот на него, нужно ли ему еще плакать? Тима отвернулся было, а потом снова поглядел на Тишку. Тишка размазал по лицу песок и землю, заморгал плачущими