Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

глазами и бросил зажатый в кулаке камешек, ему уже он был не нужен. Тима увидел его грустное, жалобное лицо; Тишке, должно быть, так же было больно, как матери Тимы, когда она заболела. Тима сказал: «Мама!» – и подбежал к Тишке. Он утер ладонью Тишкино лицо, как мать утирала когда-то и его лицо, поднял под мышки Тишку с земли, взял за руку и повел. Пусть он не падает, а то ему больно. До самого обеда Тима водил Тишку за руку, а сам заранее отдавал ему все нужные предметы, чтобы Тишка не кричал: мое!

На другое утро Тиму в детский сад привела Анастасия Макаровна. Она сказала Ирине Павловне, что Тима – это очень упрямый мальчик, но она знает, что нервность и упрямство детей происходят от глистов, поэтому у Тимы следует вывести этих глистов, и он исправится.

– Если бы дело было так просто! – ответила Ирина Павловна. – Скажите, а у Тимы в квартире много кошек и собак?

– Совсем нет, – сказала Анастасия Макаровна, – кошки живут у меня.

– Исследуйте свой организм, дорогая, – посоветовала Ирина Павловна и сняла с Тимы пальто и шапочку.

– А Тишка? – спросил Тима.

– Тишка!.. Пришел, пришел твой Тишка, тебя дожидается.

Тима нашел Тишку, взял его сразу за руку и повел к столу – чтобы завтракать.

А когда Тимина мать приехала домой из больницы, она не пустила Тиму в детский сад. Она обняла Тиму, посадила его к себе на колени и весь день просидела с ним. Тима смотрел на бледное, счастливое материнское лицо и вновь согревался теплом матери. А мать ожидала, когда Тима у нее попросит, потребует что-нибудь или выдумает, чего нельзя понять: это бы ее обрадовало сейчас; но Тима теперь ничего не хотел, ему довольно было одной матери, и он, не отпуская, держался за пуговицу на ее кофте.

Вечером, когда пришел отец, мать сказала Тиме:

– Пойдем завтра опять искать пук-пук или еще чего-нибудь! Хочешь?

– Не, – ответил Тима.

– Почему нет? Пойдем!

– Там Тишка, – сказал Тима.

– Ах, тебя Тишка ждет в детском саду! Что это за Тишка?

– Неужели ты опять полезла бы в холодную воду за этим пук-пуком? – спросил отец у матери.

– А полезла бы! – засмеялась мать.

– М-да, – проговорил отец. – Любить детей ты умеешь, а вот воспитывать едва ли…

– Кто ее знает! Может быть, с любви и начинается всякое воспитание.

Наутро мать не хотела отпускать Тиму в детский сад; она хотела еще побыть с ним денек. А Тима оставил материнскую руку и сказал, как вчера:

– Там Тишка!

Он пошел в переднюю и стал снимать с гвоздика свое пальто.

Тогда мать отвела его в детский сад. И грустно ей стало, что Тима не закричал ни разу ни вчера, ни сегодня, ничего не потребовал от нее, чего дать нельзя, что в сердце его теперь лежит забота о конопатом Тишке. Значит, сын ее растет, воспитывается и как бы уходит от нее. Трудно это для матери. Однако так нужно.

«Прощайте, дети, помните о нас, – подумала мать. – А мы будем жить всегда наготове, чтобы погибнуть за вас или помочь вам».

Две крошки

Жили две Крошки. Обе они были маленькие, обе черные, а отцы у них были разные: одна Крошка родилась от Хлеба, а другая – от Пороха. Жили они в бороде, а борода росла на лице у охотника, а охотник спал в лесу на траве, а возле него дремала собака.

Дело началось с того, что поел охотник хлебной мякоти, потом ружье зарядил, а потом рукою бороду оправил; две Крошки сошли тогда с его ладони и остались жить в бороде.

Вот живут две Крошки одна около другой; дела у них не было, заботы нету, стали они гордиться.

– Я, – говорит Крошка, что родилась от Пороха, – сильная, я страшная, я огонь, я всю землю спалю! А ты? – спрашивает она.

Отвечает ей Хлебная Крошка:

– А я, – говорит, – человека накормлю!

– Корми, – говорит Пороховая Крошка, – да от меня, гляди-ко, и человек сгорит!

Хлебная Крошка ей:

– Ан нет! – говорит. – Человек-то ум из Хлеба берет, а умом он и огонь одолеет! А я хлебная дочь: стало быть, я сильнее тебя!

Осерчала в ответ Крошка от Пороха.

– А что же, – говорит, – что ты сильнее, да зато я злее. 

– А если ты злее меня, – сказала тут Хлебная Крошка, – так я лучше тебя.

– А давай нашу силу пытать, – сказала Пороховая Крошка. – Как вспыхну я сейчас, так и сожгу и тебя, и человека! Кто тогда сильное будет?

– Меня ты одолеешь, – ответила Хлебная Крошка, – а человека не осилишь!

– А человек-то спит теперь, – сказала другая Крошка, – я его и одолею. Глядк-ко, я вспыхну сейчас!

– Обожди гореть, – попросила Хлебная Крошка. – Сперва моя очередь силу пытать.

– Нет, я первая буду! – закричала Крошка от Пороха.

– Нет, я! – сказала Хлебная Крошка.

– Сейчас я тебя огнем спаяю!

– А я человека разбужу!

– А я и его сожгу!

– Ан нет! Он-то сильнее тебя!

Поползла тут Пороховая Крошка к Хлебной, чтобы поближе к ней быть да получше ее спалить. А Хлебная Крошка уползла от нее подальше и добралась до глаза спящего охотника: видит она веко, которым глаз был закрыт, влезла Крошка на это веко и сидит на виду. «Чего, – думает, – делать буду?» Увидела она воробья. Сидит тот воробей на ветке и смотрит на Хлебную Крошку, хочет он склевать ее, да человека боится.

– Съешь меня, – попросила Хлебная Крошка, – я мягкая. «Чего, – думает, – я в огне-то буду гореть, лучше я воробья накормлю».

Осмелел воробей, слетел с ветки и сел охотнику на лоб. Тут охотник пробудился от воробья, открыл глаз, снял с века Хлебную Крошку, поглядел на нее, в рот ее бросил и сжевал: пусть добро не пропадает. А воробей склевал поскорее Пороховую Крошку, думал, что она хлебная, – и взлетел к небу от страха.

В то время Хлебная Крошка вошла в человека, обратилась в его кровь и сама стала человеком. А Пороховая Крошка тотчас же вспыхнула внутри воробья; воробей испекся в огне и пал на землю.

Охотник увидел, что возле него упал на траву печеный воробей, отдал его своей собаке. Собака съела воробья и поглядела кверху: не упадет ли еще оттуда такая же печеная птица.

А Хлебная Крошка, что