Эхо наших жизней - Фейт Гарднер

– Это стихотворение, Антонио… очень крутое, – говорю я. – Поверить не могу: сидел со мной рядом, а потом вдруг вскочил на сцену и прочитал такое стихотворение. Которое ты написал сегодня. Кто ты и что сделал с Антонио?!

– Иногда приятно выплеснуть все наружу, понимаешь?

– Это стих о вашей первой встрече с банкиром?

– Ага.

– Я знала, что вы встретились благодаря задержке метро… Понятия не имела, что кто-то умер.

– Вот и я о чем. Как я не догадался, что эти отношения обречены?

– Это было проникновенно.

– Тебе тоже стоит написать стихотворение, Бибс. Организуем кружок.

Я улыбаюсь:

– Может, я и правда попробую.

Мы обнимаемся и расходимся на углу Аделин и Вулси, где кто-то красным баллончиком написал на тротуаре слова: «Личное – политичное». По пути домой я размышляю о стихотворении Антонио, о том, как печально, что тот человек покончил с собой – кем он был? Что он скрывал внутри, что его мучило, что он оставил после себя? Я хочу знать каждую историю, каждый секрет, но не могу, и это величайшая трагедия жизни. И все же, несмотря на все, что мы не можем знать и контролировать, – несмотря на всех незнакомцев, которые по какой-то причине убивают или кончают с собой, – иногда даже худшие моменты могут объединить людей. Возможно, они даже могут послужить новой и прекрасной цели. Я гадаю, сожалеет ли Антонио о встрече с банкиром, но, кажется, уже знаю ответ.

Подходя к дому, я замечаю впереди припаркованную пожарную машину и моргающие огни полиции. Я с любопытством ускоряю шаг. Это в моем квартале. Напротив моего дома. О господи. Я срываюсь на бег. Даже быстрее бега. Я лечу домой, а живот скручивает от тошнотворных воспоминаний о стрельбе в «Гламуре». Это мой дом. Входная дверь распахнула, окно разбито, а наш домовладелец разговаривает внизу с полицейским. В голове проносится тысяча вариантов, один ужаснее другого. Я взлетаю по лестнице.

– Простите, – говорю я полицейскому, стоящему в дверях. – Я здесь живу. Что происходит? Где моя сестра?

– Вы здесь живете? Как вас зовут?

– Элизабет Лавелл. Где моя сестра?

– Она там, – говорит он. – Разговаривает с моим коллегой. С ней все в порядке. И все уже хорошо.

– Что случилось? Могу я ее увидеть?

– Буквально через минуту. Давайте сначала зайдем и переговорим.

Мы садимся на диван. Наша квартира кажется крошечной по сравнению с ним. Горит свет, на полу стекло и следы крови.

Я начинаю задыхаться:

– Что, черт возьми, произошло? Это кровь Джой?

– Это кровь злоумышленника, – говорит он. – Мы скоро поможем все убрать.

– Злоумышленника?

– Он вломился в квартиру, вероятно, с целью ограбления. Судя по всему, он ничего не взял. Ваша сестра его спугнула, и он сбежал.

– Сбежал? Вы его не поймали?!

– Пока нет. Мы ищем. Ваша сестра сказала, что у вас установлена система видеонаблюдения, так что мы просмотрим записи с нее, как только получим пароль. Вы знаете пароль и логин?

– Моя мама знает. Она в Вашингтоне, – говорю я. – Кем был тот злоумышленник?

– Мы пока не уверены. Полицейские ведут расследование.

– Я должна увидеть сестру, – говорю я.

Я встаю и иду в комнату Джой. Она сидит на кровати с другим полицейским. Она плачет и, возможно, пьяна. Я уже ничего не знаю.

– Бетти, – говорит она, – какой-то ублюдок вломился к нам домой.

– Знаю, – говорю я, подхожу и обнимаю ее. – Ты его разглядела?

– Нет, я услышала его, выскочила и завизжала, а он выпрыгнул обратно в окно. Было темно. Я ничего не разглядела.

Меня трясет. Я обнимаю сестру, которая тоже дрожит. Я проклинаю маму. Во всем виновата мама – громкая, назойливая, самоуверенная, она сделала нас всех мишенями, а потом посмела бросить здесь совсем одних, переехать в Вашингтон, чтобы быть там такой же громкой, назойливой и самоуверенной. Наверное, мне стоило испытывать какие-то другие чувства, но я злюсь.

Я рассказываю полицейским об Альберте Смите, и они тщательно записывают информацию, а также контакты моей мамы, чтобы получить доступ к видеозаписям. Джой онемевает, услышав эту информацию. Она ничего не говорит, только открывает свой оранжевый пузырек и глотает таблетку. Когда полицейские уходят, Джой без конца повторяет, что этот человек вернется.

– Он выследил нас, – говорит она. – В нашем собственном доме. Вот к чему привели эта сраная сигнализация и умный звонок. Безопасности нет. Нигде нет спасения. Что, если он вернется? Снова влезет в окно?

– Я не допущу этого, – говорю я ей. – Джой, я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось.

Наш домовладелец поднимается наверх и прибивает доски крест-накрест к разбитому окну, не переставая ворчать под нос. Джой принимает еще одну таблетку и отрубается. А я до омерзения бодра. Я беру с кухни большой нож и кладу под кровать. Не знаю, как смогу заснуть. Я так зла, так зла. Я звоню маме и оставляю дюжину голосовых сообщений, зная, что она возвращается сегодня вечером и, скорее всего, уже в самолете. Я подумываю позвонить Майклу, но это совершенно неуместно по сотне причин, первая из которых, что сейчас почти два ночи.

Но если здесь почти два часа, то в Испании уже почти одиннадцать.

Хотя я редко туда звоню, номер «Дома Намасте» в моем телефоне сразу за «Джой». Позвонить в «Дом Намасте» и сразу попасть на моего папу – это примерно то же самое, что выиграть в лотерею. Я дозваниваюсь до Секвойи, старой доброй Секвойи, прошу позвать «сеньора Паса» (в «Доме Намасте» его называют по-испански «Отец Мир», что заставляет меня морщиться всякий раз, когда приходится произносить это вслух) и говорю ей, что это срочное семейное дело. Каким-то чудом Секвойя понимает меня и просит подождать, а потом я долго слушаю музыку, звон водопадов и ветряных колокольчиков, и это так расслабляет, что я сажусь на пол в комнате и чуть не засыпаю. Но потом я вскакиваю, чтобы проснуться, и разглядываю каждый постер с винтажной моделью на стене, кричащий цветом, на идеально ровном расстоянии друг от друга. Почему? Почему они вообще когда-то для меня что-то значили? Сейчас они лишь окна в небоскребе, заполненном куклами. Музыка в трубке все звучит, а мое сердце замирает, и я понимаю, что папа не появится, что он снова меня подвел. Я начинаю рыдать. Я разрываю на части каждую страницу журналов со звуком рвущихся бинтов на ранах, пока на полу не остается небольшая гора из обрывков, с глянца на меня смотрят лица, великолепные и бессмысленные.

– Лиззи? – Я слышу голос папы и зажимаю рот рукой от неверия. – Лиззи? Какое срочное семейное дело?

– Папочка, – говорю я, делая глубокий вдох. – Папочка,