Циньен - Александр Юрьевич Сегень

— Как же мы забыли подсчитать, — вздохнул Ронг, облачаясь в темно-синий халат, расписанный драконами, с колоколообразными рукавами, украшенными манжетами, обтянулся по талии широким поясом вишневого цвета.

— Я сама только что подсчитала, когда захотелось нарядиться в платье богини луны. Идем, Мяу, у нас есть бутылка вина и пирожные.

Они вышли из спальни в гостиную, и он хотел включить электрический свет, но Ли попросила его зажечь свечи. Вскоре пять золотых языков пламени в разных углах озарили комнату.

— Ты так прекрасен, супруг мой! — воскликнула Ли, глядя, как Ронг откупоривает штопором бутылку вина.

Он посмотрел на нее и засмеялся:

— Ты так прекрасна, жена моя!

— За нас, Сяу-Мяу! За нашу любовь!

— За нашу любовь, Ли!

Темно-красное, почти черное бордо побежало в бокалы. Стекло зазвенело, губы приникли к краям бокалов.

— А ты отвернись! — приказала Ли массивной статуэтке Наполеона, хмуро взиравшего на их счастье из темного угла гостиной. — Завтра тебя здесь не будет. Ишь ты, стоит и подсматривает!

Она обратила внимание на белый бумажный прямоугольник, брошенный на пол, когда Ли, обвиваясь вокруг Ронга и целуя его, тащила мужа в спальню. Конверт так и остался валяться, и теперь она подняла его, открыла и прочитала на небольшом кусочке картона написанное пляшущим почерком: «Мне необходимо передать вам значительную сумму денег от организации “Лебединое озеро”. Зайду позже. Профессор Юпитер Шварценшванн».

— Что-то мне это очень не нравится, — промолвила Ли по-русски, чувствуя, как легкое опьянение бежит по жилам.

— И сегодня, значит, сто дней со дня гибели моего друга Конфуция, — вздохнул Ронг по-китайски.

Душу Ли охватила тревога.

— Замок! — воскликнула она и хотела пойти проверить, захлопнулась ли входная дверь.

Но в ту же минуту дверь распахнулась, и перед ними предстал мрачный и пьяный человек в черном костюме, плаще нараспашку и серой шляпе, которую он снял и отшвырнул в угол. В отличие от Ли, он аккуратно закрыл дверь, и замок за ним надежно захлопнулся.

— Полковник Трубецкой! — в ужасе воскликнула Ли.

— Бон суар, — щелкнул он каблуками и с отвращением усмехнулся. — Гляжу, у вас тут весело! Маскарад устроили, голубочки?

— Кто вам позволил входить без разлешения? — сурово спросил Ронг.

— Кто? — пьяно уставился на него Борис Николаевич. — А вот этот господин. — И с этими словами он вытащил из кармана вороной пистолет. Ну, что скажете, богиня луны Чан Э?

— Скажу, что и сегодня охотнику И не достанется никакой добычи, — ответила Ли.

— А вы еще похорошели, деточка, — зло промолвил Трубецкой. — Пора кончать балаган. Пора вернуться к суровым мужским законам Илиады.

— Вы сильно пьяны, охотник И, — усмехнулась Ли. — Напились для храбрости? А вы, как вижу, отменный сыщик, коли смогли разыскать нас. Вам бы в сыске служить. Хорошая профессия для эмигранта в Париже. Не станете же вы руль крутить. И спрячьте, пожалуйста, свою пугалку.

— Пугалку? Неужто вы, Елизавета Александровна, думаете, что я пришел пугать вас?

— Именно это я и думаю, — продолжала храбриться Ли, почувствовав, что только так можно избежать несчастья. — Спрячьте пистолет, кому сказано! Не то я стану кричать. — Она приблизилась к окну и распахнула его.

В эту минуту Ли померещилось, что сирень — белая, лиловая, синяя — хлынула ей в лицо!

— Вас я не трону, — сказал Трубецкой. — Вы — дочь генерала Белой армии, и я обязан вернуть вас родителям. А вот этого... За то, что он убил офицера Белой армии Арнольда Гроссе, я сейчас застрелю у вас на глазах. Иначе он снова как-нибудь улизнет от справедливого возмездия.

— Вы не сделаете этого, — с презрением произнесла Ли. — Бог не допустит.

— Бог?.. — усмехнулся Трубецкой. — Ну и дура же вы, Елизавета Александровна! Да посмотрите на себя трезво. Вырядилась в какие-то китайские тряпки, хочет быть китаянкой. Нашла себе этого урода китайского и бегает с ним по миру. От чего бегаешь? От судьбы своей, лапочка! От меня. Я твоя судьба, а не этот молокосос. Который до тебя из кровати в кровать скакал, да и потом будет изменять тебе направо-налево. Потому что китайцы сладострастники, у них нет понятий верности. Да, я узнавал про них. Как только ты утратишь красоту молодости, он тотчас найдет себе какой-нибудь новенький влажный жасмин. Ну что ты так смотришь на меня, с такой ненавистью? Я же правду говорю тебе и добра желаю. С певичкой этой, с этой продажной Ай-Лули... Да мы с ним делили ее, вместе спали с ней, только он раньше, а я позже.

— Заткнись! — крикнул Ронг по-французски.

— Нет, это ты tait-toi! — разъярился Трубецкой и направил дуло пистолета на Ронга. — Что, сволочь, не выучил еще, как по-русски «заткнись»? Не нравится правда-матка? А в русском языке есть такое понятие — правда-матка. Она всему основа. А все остальное кривда. Так вот, слушайте, птенчики! Ах ты, Лиза-Лизавета, моя сладкая конфета... Еще не поздно, опомнись! Вот моя рука! — он протянул в сторону Ли руку с распахнутой ладонью. Левую, потому что правой целился из пистолета в Ронга. — Бери ее, и мы пойдем с тобой по жизни. Правильно пойдем, а не по подпольным коммунистическим норам. И тогда я не убью этого урода, пусть живет. Все равно рано или поздно подохнет в каких-нибудь застенках. Или в боях за свою, как там ее... la revolution permanente[21]... так, что ли? Хватай мою руку! Я даю тебе спасение. Я, полковник русской армии Трубецкой, георгиевский кавалер. Ну же! Не будь дурой!

— Затыкнись! — крикнул Ронг уже по-русски.

— Молись своим китайским демонам, мальчик! — прорычал Борис Николаевич, стараясь пробудить в себе жестокость, но не находя сил для свершения убийства. Ему бы вспомнить фамилию того руководителя солдатского комитета, застреленного им в окопах весной 1917 года, но, как бывает с пьяными людьми, это слово, эта фамилия, постоянно жившая в его сознании, именно сейчас не хотела выплывать. Он наставил дуло пистолета на Ронга.

— Перестаньте, прошу вас! — воскликнула