Рассвет сменяет тьму. Книга первая: Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Наш Александрович вновь сел на своего конька, — усмехнулся Чугунков.
— Я на конька, а ты на кого — на козла! — кинул на Чугункова острый взгляд Павел Александрович и усмехнулся. — Так от твоих усов и козел сбежит — испугается!
— А что — усы как усы. — Чугунов коснулся рукой своих пышных черных усов. — Вот подстричь их времени нету…
— Фашисты сбреют ржавым ножиком, попадись им только, — сказал Павел Александрович.
— Тогда почему же наши патриоты сотнями и тысячами им сдаются? Стало быть, не всем сбривают усы?
— Предатели, а не патриоты в плен попадают!
Так чрезвычайно трудное положение этих людей порождало и справедливую злость, и неуверенность. Мешочники плотно поели, особенно когда Афанасий Фомич достал из погреба бутылку с сильно мутной сивухой — раздобрился старик или решил так отблагодарить Осташенкова за ремонт топора.
— Ну-у, Афанасий Фомич! — обрадовался Павел Александрович, увидев бутылку. — Вы нам больше чем отец родной, чтоб вы знали!
— А крепкая! — выпив содержимое стакана, сморщился Чугунков. — Я люблю это дело, много пробовал всяких пойлов, но с такой крепостью встречаюсь впервые…
— На здоровье, ребята, пейте, я сам воевал, на японской был, — суетился у стола хозяин. — Что у нас есть, тем и рады угостить…
Быстро распили бутылку, долго благодарили гостеприимных хозяев за угощенье, а затем мешочники ушли, построившись в длинные колонны. Их ждали к вечеру, но вечером они не вернулись, к удивлению и в то же время к облегчению жителей села. Говорили, что эту полуголую армию отправили дальше, в сторону Воронежа, новые рвы копать и по пути подножный корм добывать в других многочисленных селах, издали белевших в летнем мареве, словно бесконечные стада овец.
VI
Опушка дубового леса, находящегося в трех-четырех километрах от Нагорного, буквально загудела, звонко залепетала широкими лопастями пропеллеров. Там неожиданно для местных жителей появились У-2, прозванные в народе кукурузниками. Эти стрекозы летали низко над полями, над посевами кукурузы, могли даже сесть на поле и, как шутили в народе, даже спрятаться в кукурузе от немецких истребителей, отсюда это хоть и насмешливое, но одновременно ласковое название. Слышали в Нагорном, что фашисты их очень боялись, особенно ночами: бесшумно подлетая, летчики этих нехитрых машин сбрасывали бомбы на скопления гитлеровцев или на их окопы и только потом, вновь в воздухе, заводили моторы, когда самолеты были уже далеко от зоны поражения их зенитками.
Днем самолеты поднимались, этажерками покачивались, кружились, вновь садились, вновь взлетали, как-то даже весело, бойко трещали. А с наступлением сумерек гул их становился грозным, сотрясающим воздух, лес, поле, заставляющим людей задуматься: самолеты один за другим улетали в неизвестном для сельчан направлении, но одно было ясно — направлялись они на боевые задания.
Квартировались летчики в просторных палатках, натянутых под зелеными кронами деревьев вдоль опушки леса. Маскировка оказалась весьма удачной: ни один немецкий самолет не сделал нападение на этот аэродром за все время его существования здесь. Летчики постоянно приезжали в село, где для них открыли столовую, возле которой вертелась ватагой детвора. Пилотам давали такие деликатесы, которых местные детишки и во сне не видели, прежде всего шоколад, да еще в таких красивых обертках, конфеты — не леденцы, а настоящие, в цветных бумажках, очень вкусные, крупные. А пустые консервные банки с чудными наклейками? Дети дрались за каждую такую банку!
Буквально по пятам ходил за летчиками Степка Харыбин.
— Харя замучил пилотов! — между собой с завистью судачили детишки. — Вот ему и дают что-нибудь поинтереснее и повкуснее…
Но Степка не мелочился. Гул кукурузников звучал в его ушах, как прекрасная музыка. Он даже о балалайке забыл, и теперь она сиротливо валялась в углу сеней без струн, обнюханная и описанная домовитым жирным котом Васькой, раздобревшим на том, что во время войны появилось много мышей — сказывалась мудрая поговорка: кому война, а кому мать родна. Степка действительно надоедал пилотам просьбой зачислить его в авиационный полк: такой близкой казалось ему его заветная мечта об авиации. Он часами бродил вокруг аэродрома, зачарованно наблюдал за полетами кукурузников, восхищался, как они легко поднимались в воздух и обратно садились на землю. Часовые прогоняли его, грозили наказать. Однажды даже арестовали и привели к начальству. Узнав, зачем он тут околачивается, и убедившись, что на шпиона парень не тянет, в штабе объяснили:
— Чтобы летать, надо много учиться.
— Так я и хочу научиться, — упорствовал Степка. — Научите!..
— У нас тут не школа по подготовке пилотов, здесь аэродром действующей авиации…
— Так это я знаю, — пожал плечами Степка. — За линию фронта летаете. …И я хочу бомбить фашистов…
— Не все, кто улетает бомбить, возвращаются назад… Пойми ты это, голова садовая!
— Все равно, — стоял на своем Степка. — Я буду обслуживать самолеты. … В колхозе я — первый ремонтник, спросите хоть у нашего председателя Прокофия Дорофеевича Конюхова… А механики ваши меня всему научат…
Командир авиаполка майор Криулин Тимофей Семенович, серьезный мужчина средних лет, широкоплечий, коренастый, в кожаной потертой куртке, внимательно слушал Степана, и в серых глазах его начинал теплиться огонек: в настойчивом пареньке он узнавал самого себя. Вот так же и он когда-то хотел стать обязательно летчиком и никем иным. С другой стороны, механиков и другого обслуживающего персонала в полку крайне не хватало. Все хотели только летать, а на земле посмотреть за самолетами было некому. К тому же, рассуждал майор, парень бредит авиацией, а именно такие и становятся настоящими асами. К тому же Степан недавно получил аттестат зрелости — грамоты достаточно, чтобы постепенно освоить летное дело, но сначала пусть потрудится на земле. И судьба Степана была решена — его приняли в полк.
— Кем ты там? — не без зависти спросил друга Митька, когда тот пришел на часик-другой домой в Нагорное.
— Начальником дипа, куды пошлют, туды и тилипа, — признался Степан, но тут
