Причуды старика - Флойд Делл

— Боюсь, что вы меня не поняли, — сказал молодой человек. — Я говорил не как пацифист, а как социалист.

И он торопливо стал перечислять этому ветерану социалистического движения все аргументы социалистов против капиталистических войн.

— Прусские милитаристы похвалы не заслуживают, но вряд ли они хуже милитаристов британских, французских и русских. Нелепо говорить о том, что кто-либо из союзников воюет за демократию! Кто бы ни победил, демократия всего мира все равно проиграет. Эта болтовня о «демократии» есть лишь реклама, навязывающая войну сентиментальным либералам. Но я понять не могу, почему вы пошли на эту удочку!

Странно было слушать этот разговор, и Энн Элизабет испытывала какое-то горькое удовлетворение. Брюс говорил о рынках, финансах, империалистической дипломатии, повторял то, о чем говорил и писал когда-то Сэнфорд Пейтон. А Сэнфорд Пейтон вскоре отказался от попытки опровергнуть его доводы (да и мог ли он их опровергнуть? Ведь доводы были его собственными!) и вернулся к своему необоснованному убеждению о необходимости раздавить германского «зверя»… А не так давно Сэнфорд Пейтон был божеством в глазах Энн Элизабет! Но боль, какую она испытывала, присутствуя при этом поединке, с лихвой компенсировалась острой радостью. Брюс великолепно разбивал Сэнфорда Пейтона, защищая его же собственные позиции… Энн Элизабет с восхищением следила за ним.

— Нам, социалистам, — сказал Сэнфорд Пейтон, — предстоит трудная работа. Мы должны добиться того, чтобы союзники ясно сформулировали условия мира и чтобы в этих условиях не было ни следа империалистических тенденций Англии, Италии и Франции. Мы должны сражаться с нашими американскими капиталистами, которые пожелают, чтобы следующее поколение расплачивалось за военные издержки. Мы должны вести борьбу за повышение заработной платы. И, конечно, мы ничего не сумеем сделать, если займем позицию анархистов и будем утверждать, что все правительств одинаково плохи и все без разбора должны быть низвергнуты.

— Ни одного из пунктов этой программы мы провести не сможем, — возразил Брюс. — Не будем же отступать от наших принципов. Уже в настоящее время союзники, предвкушая дележ добычи, заключают тайные договоры. Мир будет миром милитаристическим. Увидите!

— Я отнюдь не разделяю вашей пессимистической точки зрения, — сказал Сэнфорд Пейтон. — В ответ на мое письмо президент Вильсон мне гарантировал…

— Я забыл, что вы верите в идеализм президента Вильсона, — перебил Брюс. — Неужели вы думаете, что он выдержит до конца и не пойдет на удочки союзнических дипломатов?

— Я всецело ему доверяю, — ответил Сэнфорд Пейтон.

— Знаете ли, м-р Пейтон, — сказал молодой человек, вставая, — я слишком много прочел ваших книг, чтобы сейчас ваши слова могли меня убедить. За последние шесть недель я получил от Энн Элизабет десять или двенадцать книг.

А Сэнфорд Пейтон, которому была чужда злоба, встал и обнял Брюса за плечи.

— Ведите борьбу так, как вы считаете нужным, — сказал он.

Взвалив на спину свои дорожные мешки, молодые люди вышли в лунную ночь.

5

Они поднялись на скалу и уселись над пропастью. Солнце внезапно вынырнуло и поднялось над линией горизонта. Потом они спустились в каньон и здесь, на берегу сонного ручья, разложили костер. Холодный нежный ветерок пробежал по каньону. Энн Элизабет и Брюс плечо к плечу сидели на стволе упавшего дерева и разговаривали. Наконец он взял ее за руку, обнял и привлек к себе.

— Любимая!

Она не уклонилась от объятия, но это слово, казалось, ее разбудило. Энн Элизабет нахмурилась.

— Вы не должны называть меня так, — сказала она.

— Почему?

— Потому что это неправда, Брюс.

— О… — сконфуженно протянул он. — Вы… вы думаете об Эстер?

Эстер была невеста Брюса. Но Энн Элизабет думала не о ней… она думала о себе. Она не хотела, чтобы кто бы то ни было — даже Брюс — считал, что она ему «принадлежит», а слово «любимая», казалось, свидетельствовало о чувствах собственника. Но ему она сказала:

— Да… а как же Эстер?

— Я бы должен был раньше вам сказать. Наша помолвка окончательно разорвана. Она вернула мне кольцо… я его получил перед тем, как написал вам письмо.

— Жаль! — проговорила Энн Элизабет.

В эту минуту Эстер стала для нее лицом реальным.

— Жаль? Почему? — удивился он.

— Потому что вы ее любите, Брюс. Конечно, вы ее любили.

— Думаю, что любил… когда-то. До того, как все это произошло. Но ее письма… холодные, полные упреков…

— Холодные, полные упреков? — повторила Энн Элизабет. — А вы какие письма ей писали? Пылкие, возмущенные?

— Мог ли я писать иначе? — воскликнул он. — Ведь она не понимала, что я делаю. Мне кажется, она меня считала просто трусом!

— Конечно, она не понимала, — сказала Энн Элизабет. — А вы позаботились о том, чтобы она поняла? Попробовали ей объяснить?

— Она не из тех, кто может понять, — возразил он. — Эстер связана условностями и традициями.

— Вы были таким же, как она. За короткое время вы резко изменились. Почему же вы думаете, что она не может измениться?

— У меня была такая помощница, как вы, — сказал он.

Энн Элизабет за это ухватилась.

— Эстер тоже нуждается в помощи. А кто может ей помочь, если не вы?

Брюс молчал.

— Да, — продолжала Энн Элизабет, — возможно, что она считает вас трусом, раз вы ей ничего не сказали, — не сказали того, что известно мне. Я-то знаю, почему вы стали убежденным противником войны. Мне вы объяснили. Но ведь и она имеет право знать, потому что она вас любила… должно быть, и сейчас любит.

— Поздно! — возразил он. — Она разорвала нашу помолвку. Вряд ли это показатель того, что она меня и сейчас любит.

— У нее есть гордость, — заметила Энн Элизабет. — От вас она получала презрительные, злые письма. Вы ее навели на мысль, что больше ею не интересуетесь. Могла ли она после этого не отослать вам кольца?

Что побуждало ее так близко принимать к сердцу отношения между Брюсом и этой девушкой? Быть может, она вспомнила о своем разладе с отцом? Быть может, упрекала себя в жестокости и нетерпимости? Как бы то ни было, но она сказала:

— Не нужно быть слишком гордым, Брюс. Сейчас еще не поздно помириться.

Помолчав, она добавила:

— Расскажите мне об Эстер. Что она собой представляет?

Он стал говорить — сначала сдержанно и смущенно, останавливался на кое-каких неприятных черточках — характерных свойствах девушки, тесно связанной с буржуазией — с тем классом, к которому он сам принадлежал. Но вскоре его захлестнули сентиментальные воспоминания, и в голосе его послышались нотки энтузиазма.

— А когда она кончала школу, вы писали друг другу? — спросила Энн Элизабет.

— О, да! Каждый день! Целые стопы исписывали!

— О чем она писала?