Стажер - Лазарь Викторович Карелин
— Вот и год прошел, как мы без Андрея, — вздохнув, сказал он. — Что с сыном станем делать, с тезкой моим?
Мать Саши хотела молвить слово, но смолчала: не ее черед.
— Не по отцовой, не хочет быть геологом, так можно по моей линии двинуть, — сказал второй брат, Петр Александрович. — Поступит в медицинский, станет, глядишь, хирургом. Я — готов… — Он не стал досказывать, что он готов сделать для племянника, он только руку ему протянул открытой ладонью. Этот дядя у Саши был моложавый, спортивно подобранный, быстрые, точные у него были движения. И когда они улыбнулись друг другу, дядя и племянник, их родство сверкнуло в этой улыбке, трофимовский обозначив бедовый прищур.
— Шесть лет в анатомичке торчать?! — воскликнул Саша и искренне ужаснулся. — Нет, дядя Петя, без меня! А в геологии уже всё нашли. И тоже без меня.
У молодых Трофимовых, двух пригожих, нарядных девиц, как ни были они обучены почтению к старшим, вырвался вздох восхищения. Им их Сашка, этот их объявившийся из армии братец, нравился все больше и больше.
— Могу и я взять шефство, — сказал третий брат, Сергей Александрович, не по-трофимовски узкоплечий, сутуловатый. — Поступит в педагогический, а там… Ты, Саша, литературу-то любишь? Что ты любишь? Упустил я как-то тебя.
Саша глянул на сестричек своих, замерших в ожидании его ответа, понял, что они с ним, что уверовали в него, и ответил по-петушиному:
— Я, дядя Сережа, жизнь люблю! Селявишку эту самую! — Сказал и учуял, что сказал не то, не к месту, и, чтобы простили его, так подкупающе улыбнулся, такую наивную синеву в глазах распахнул, что слишком уж потребительский смысл его слов почти потонул в этой улыбке и синеве.
Все же мать одернула его:
— Саша, забыл, где находишься?!
А Сергей Александрович, морщась, повторил:
— Селявишку… И армия не вытравила?
— Армия не панацея от всех бед, — вступила в разговор жена дяди Сергея, женщина крупная, властноголосая, очень похожая на учительницу, каковой и была. — Спасибо, хоть пить там не дают.
Плененный обожанием сестричек, Саша снова брякнул не то, не к месту:
— Выпивали, доводилось! — И поняв, что опять не то сказал, снова подкупающую пустил в ход улыбку.
«Ну и ну!» — переглянулись его дяди, Петр и Сергей.
«Вот ты какой!» — восхитились сестрички.
«Трудно тебе с ним будет!» — сочувственно глянули на Веру Васильевну женщины.
А Александр Александрович, влюбленно-одобрительно поглядывая на племянника, открывал для себя в каждом его слове, в каждом движении нечто такое, что было дорого сердцу, напоминало о чем-то о давнем, молодом.
— Трофимов, не отнять! — сказал он, итожа свои наблюдения. — А, братья? Смолоду мы все шалопуты.
— Да уж не мальчик, — сказал доктор.
— Армия за плечами, — сказал учитель. — Это школа.
— Школа у него только начинается, Сергей, — сказал Александр Александрович. — Что ни говори, а в армии его за ручку водили. В жизни ручки-то все за спину суют. Сам бреди, сам выбредай. Сумел — на горке. Не сумел — там, под горкой. Разве что родные подмогут.
— Какая-то стародавняя у тебя, брат, философия! — возмутился учитель.
— А я, папа, за! — осмелилась подать голос одна из девиц.
— Что «папа, за»?! — вскинулся Сергей Александрович. Видно, давний это был у них спор.
— Я за то, что говорил дядя Саша.
— Леночка, так я еще ничего не успел сказать.
— Как же?! Вы сказали про горку, и что никто руки не протянет.
— А тебе разве не протягивают? — спросил отец.
— В детстве протягивали. Но не сейчас. Изволь сама, видите ли!
— Ленок, ты что, на экзамене засыпалась? — миролюбиво спросил Саша.
Мил он был, статен, форма ему шла — все так. Им даже можно было гордиться, можно было взять на вечер в институт и потанцевать, слыша, как шепчут кругом: «Это ее брат двоюродный… Какой славный, правда?» Да, он был славный, видный, сила в нем чувствовалась. Хорошо, когда есть такой братишка. Но он еще был явно наивен, еще многого не умел понять в нынешней столичной жизни. Его еще надо было шлифовать и в ум вводить. Все эти мысли сразу вспыхнули в сознании Лены и сразу отразились в ее глазах, когда она глянула на Сашу, раздосадованная его нелепым замечанием. Ну чего влез в разговор, не зная брода? Ведь ее спор с отцом вовсе не пустяшный и не сию минуту родился.
Другая Сашина сестричка, Таня, тоже неодобрительно глянула на него. Вот он что натворил одной-единственной бездумной фразой. Ему бы помолчать хоть теперь, да где там.
— О, да у вас тут сложности, родственнички! — выпалил он. — А я-то вам завидовал, девчата, на своем полигоне. Москвички… — Он отсел от матери, втиснулся между сестрами, продолжая ничего не понимать, обняв их бесцеремонно. — Кинуть бы вам по наряду вне очереди! Узнали б… Избаловались вы тут.
— Саша, Саша! — упрекая, сказала мать и протянула руку к надгробиям.
Да, он все время невпопад и говорил и вел себя. Он это чувствовал, сам себя одергивал, но без пользы. Ему плакать хотелось, а он улыбался до ушей. Ему молчать хотелось, а он нес какую-то чепуху. Кто его подбивал? Кто за язык тянул? Он просто возненавидел себя, эту свою страсть работать на публику. Он вскочил, шагнул к ограде, встал там у дерева, ткнулся лбом в шершавую сырость коры.
За оградой другая начиналась ограда, другой семьи белели плиты. А дальше — еще ограда, а дальше — еще. Глаза так и не пробились за эти решетки, через этот лес из крестов и надгробий. Но и здесь была жизнь. Перелетали пчелы с цветка на цветок, воробьев было много, синиц — их тут прикармливали. И тишина жила. Не такая, как в лесу, не такая, как в городе. Особенная. Удивительная. Какая-то спрашивающая: «Зачем? Куда?» Одному бы здесь побыть. Он решил, что придет сюда один, никому не сказавшись. Вот тогда он и помянет отца. Купит у входа цветы, положит их на плиту, посидит, помолчит, читая надписи на надгробиях. Вдруг вспомнилось, как колесил он в своей военной машине
