Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
И если не мерещится, кто-то четвёртый крадётся за ними по следу; тень, похожая на Олеговну.
Улица имени лётчика-аса Нестерова. Псарь Глеб сворачивает между пятиэтажками – кирпичной и панельной. Вот двор со спортивной площадкой, огороженной забором из сетки-рабицы, вентиляционной будкой, напоминающей избушку; когда-то детской доблестью считалось залезть на неё и спрыгнуть. Окошко в ней выбито, сама будка забита мусором.
Кажется, осень пришла сюда раньше; снаружи деревья ещё в листве, а тут всё облетело, словно наступил дождливый ноябрь. На ветвях и асфальте какая-то ряска или тина, кругом лужи.
Псарь Глеб подбегает к четвёртому подъезду. Замшелый козырёк точно могильная плита, его подпирают трубы-сваи. По бокам тощие кусты и две лавки без спинок – синяя и зелёная. Водосточная труба измята по всей длине, будто не дождевая вода стекала по ней, а сыпались кирпичи; из балконов только один застеклён, остальные открыты непогоде – словно выпяченные челюсти.
Сапогов заходит в тёмное, пахнущее мусоропроводом пространство. Звонкие шаги Псаря Глеба слышны где-то на верхнем этаже.
– Квартира номер семьдесят один! – доносится сверху. – Мы у цели, капитан!
Почтовые ящики – как разорённые ячейки колумбарной кладбищенской стены. Перила липкие, покрытые застарелым смальцем от рук жильцов – браться за них противно. А сам подъезд – обычный, в меру загаженный, со следами спичек на потолке и матерными письменами, такими же обыденными, как городские мозаики со строителями или космонавтами. Вдоль стены тянутся волнистые четыре царапины, будто след когтистой лапы с первого этажа по пятый, – непрерывные, как нотный стан.
Подниматься не тяжело. Прихлынули дополнительные силы; или же это палец, точно сверхмощный магнит, возносит Андрея Тимофеевича на вершину панельного зиккурата?
Между третьим и четвёртым этажами в окошко звонко ударяется муха. Монотонный звук отрезвляет, сбивает торжественный настрой и пафос момента. Неужели замызганный подъезд хрущёвки и есть обиталище Сатаны?! Ну не может Властитель Житии-Нежити находиться тут! Но сомневаться некогда, впереди ещё два пролёта…
Доплелась Макаровна. Марафон дался ей тяжко. Шаги старухи гулкие, как у командорской статуи. Они бьют в ступени, те гудят, вибрируют, словно шкура огромного барабана.
А Сапогов уже наверху. Площадку перед квартирами покрывает слой реликтовой пыли, кажется, тут столетиями никто не появлялся. Пустые бутылки – древние, как амфоры, пепельница с окаменевшими окурками. Сварная лестница упирается в квадратный люк, уводящий на крышу.
Псарь Глеб глазами показывает на одну из четырёх дверей, обтянутую коричневой псевдокожей, точно снятой с демонического существа. Не латунные, а нарисованные мелом цифры «71» выглядят одинаково: что семёрка, что единица. Половик окаменел от грязи.
– Это как понимать?! – спрашивает Сапогов с нескрываемым раздражением. – Что мы здесь делаем?!
– Ваш Сатана там! – торжественно объявляет Псарь Глеб. – Звонок не работает, я уже проверил… – и несколько раз нажимает на чёрную пуговку.
В ответ мрачная земляная тишина.
Псарь Глеб ударяет суставом указательного пальца в наличник, чуть пониже звонка. Костяной звук о деревяшку тревожен для слуха – будто мертвец стучит в крышку гроба.
Собачник не хочет себе признаваться, что побаивается ветхой двери под номером 71. И псы ведут себя странно, кружат, поскуливают, поджимают хвосты, присаживаются на слабеющие лапы, норовя рвануть вниз.
Нажимает на расшатанную ручку. Дверь, к счастью, заперта. О, лучше бы никому не отворять эту двушку!..
– Сволочи проклятые! – Макаровна бранит многоэтажную архитектуру без лифта. – Понастроили!
– Видимо, никого… – предполагает Псарь Глеб.
Сапогов иронизирует:
– Сатана тоже ушёл?
Это Андрей Тимофеевич ещё сдерживается, чтобы не задеть самолюбие Псаря Глеба. Помнит, чьё появление сохранило палец.
– Вот он-то как раз там… – Псарь Глеб не замечает сарказма; добавляет шёпотом, хмурясь: – Глад его чует!.. И почему-то нервничает! Поверьте, капитан! Я не видел моих ребят такими…
– Какими?! – не понимает Сапогов.
– Они боятся, капитан!.. – не верит сказанному Псарь Глеб.
Действительно, псы всегда отличались механическим бесстрашием, а тут…
– Если закрыто на ключ и никого нет, то внутрь не попасть, – с бездарной мудростью заключает Сапогов. – Замок взломать нечем. Может, у вас случайно завалялась отмычка?..
Псарь Глеб качает головой. Он был бы рад побыстрее сбежать отсюда. Грудь сдавило, в ушах шелестит мерзкий водопроводный шум, но будто не вода течёт, а неслыханная скверна.
Счетовод, не такой чувствительный, как Псарь Глеб, нажимает на латунную ручку. И дверь неожиданно открывается – сама!..
Из сумерек квартиры ползёт запах. Не плотского разложения. Чёрное измерение смердит консервированной вечностью. Немудрено – квартирка Клавы Половинки давно склеп и реликварий.
Ад симфонически оживает в голове Сапогова, грохочет сферами великого отчаяния и ужаса. От этой какофонии подпирает дыхание, как от созерцания пропасти.
«ТЫ ПРИНЁС ЕГО!» – гулко и страшно проносится в голове Сапогова.
У звука нет ни языка, ни речи в человеческом понимании. Транслируются изначальные смыслы без искажений.
«Я ЖДАЛ!» – очередной удар.
Сапогов мычит от боли.
«ИДИ СЮДА!»
Это ум Андрея Тимофеевича со скрипом осуществляет перевод с антибожественного на человеческий. Оригинал можно с огромной натяжкой сравнить с матерщиной инфернального порядка, когда каждая фонема – оскорбление Создателю и хула Бытию…
Да тишина же! Никаких демонических оркестров и хоралов! Просто невротические слуховые галлюцинации. В квартире затхло; законопаченные бумажной лентой окна и входная дверь не открывались лет десять.
– Что с тобой, Тимофеич? – Макаровна поднялась наконец и коснулась спины Сапогова.
– Давление! – скрытничает Андрей Тимофеевич. – На погоду, наверное…
Макаровна заглядывает в дверной проём:
– Не суйся туда… Не выйдешь живым!
Сапогов мотает головой. Он должен, обязан идти!
– Капитан… – запинается Псарь Глеб. – Простите, но я останусь здесь. Псы не пускают меня…
Сапогов даже рад, что не будет лишнего свидетеля. Возможно, собачник выполнил свою миссию, если Сатана действительно обитает в этом панельном клоповнике…
Двушка самая заурядная. Тесная прихожая, налево санузел и ванная, крошечная кухня. Прямо гостиная без двери, а из неё смежная комната – спаленка. Потолки низкие (как в останкинских псевдовысотках), малорослый человек без табурета легко заменит в люстре перегоревшую лампочку.
Сапогов заворожённо, точно в иное измерение, переступает через порог…
И на него тотчас кидается призрак! Счетовод от неожиданности вскрикивает. Вслед за ним орёт Макаровна и Псарь Глеб – коллективная, по эффекту домино, паника.
А это просто хлынуло из зеркала отражение Сапогова. Андрею Тимофеевичу делается неловко. Он оборачивается и выдавливает смешок – будто пошутил с испугом.
– Тут никого нет! – гостеприимно приглашает. – Чего испугались-то?
Выключатель в прихожей работает. На вешалке верхняя одежда: Клавы Половинки и её покойной матери; внизу стоптанная обувь. На тумбочке телефон, когда-то белый, а ныне из пожелтевшей, как кость, пластмассы; давно отключён за неуплату…
И вдруг начинает трезвонить! Сапогов
