Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
Как-то вечером, теплым-летним, сидели на веранде, напившись чаю, и он включил, нет, завел, крутя ручку, старинный, похожий на комод граммофон, – я только потом понял, что это такое, когда оттуда, изнутри зашевелились, зашелестели звуки.
«Знаешь, что это за музыка?»
А звуки уже набирали силу, шли волной, вздымались – из потрескивания и шипения, откуда-то издалека, – будто не граммофон, а фантастическая машина времени доносила их – бурные и торжествующие.
Красивый, статный, похожий то ли на Дон Кихота, то ли еще на кого-то из сокровищницы литературы, он шагал по веранде, сотрясая половицы, волнуясь и взмахивая рукой в такт, словно дирижируя.
«Неужели не узнал? Это же „Марсельеза“, великая „Марсельеза“ – сам же и отвечал, и ликовал, как ребенок, забыв удивляться моему вопиющему невежеству: великодушно отпускал грех.
Минут же двадцать до того, еще не допили чай, он, казавшийся выше всех за столом – так, впрочем, и было, хотя сын догонял, да и я, гость и приятель сына, тоже тянулся, – как же горячо говорил он о «Двух гусарах» Льва Толстого – «удивительная, совершенно пушкинская вещь! Не похожий на себя Толстой!». И прощал ответную неопределенность мычания. Пропускал мимо, доверяя авансом. И я, признательный, почти готов уже был отличить «Двух гусаров» от киношедевра «Гусарская баллада».
То ли потому, что я н е з н а л, то ли потому, что он был т а к о й, то ли потому, что большой дачный дом стоял в окружении высоченных разлапистых елей и струящихся в вышину берез, да еще тишина гнездилась в нем, несмотря на бравурную, победную мелодию, – чудилась здесь, в этом крепко сбитом бревенчатом доме, в его хозяине, в воздухе, напоенном вечерним травяным и хвойным ароматом, какая-то неведомая полнота, завершенность.
Так все здесь плотно было пригнано одно к другому – «Марсельеза», старинный граммофон с поблескивающим медным (или каким?) рупором, «Два гусара», чашки на столе, темнеющий лес. Так все ладно ложилось к его высокой статной фигуре в черном свитере, к седеющей голове и бороде. Как бы приобщалось к его благородству.
Это уже потом, спустя годы, я пытался определить, что же там такое было, а тогда – и в тот летний вечер, и в другой, зимний, январский, рождественский – просто ходил очарованный, смешно, наверно, таращил глаза на Писателя, не умея скрыть своего восхищения, и тот, словно чувствуя, часто обращался именно ко мне.
Выделял. Отличал. Или казалось, что выделял. В той п о л н о т е немудрено было и разнежиться.
Чем-то стародавним, забытым дышал этот дом с огромным роялем в гостиной, с граммофоном на веранде, двери которой выходили прямо в лес, с картинами – акварель и масло – на стенах (его, Писателя, картинами, потому что он и это умел), с книгами в кабинете и тяжелым, тоже старинным письменным столом. Как будто все здесь было от века, и, может быть, даже не нынешнего, чудом уцелевшее – не дача, а дворянская усадьба. Как будто Тургенев или кто там все это написал – и дом, и лес, и баньку (нет, баньку не Тургенев) в самой глубине участка, и маленькую речушку, настоящую, сразу подле забора, возле деревянных мостков с перильцами по одну сторону.
Это все тоже принадлежало литературе, как и хозяин – Писатель, Художник и, может быть, Музыкант, хотя я ни разу не видел его за роялем. Обычно музицировала его дочь – тоненькая, застенчивая, с большими темными глазами в пол-лица, – заслонясь от слушателей густой копной волос, касавшихся клавиш.
И невозможно было не увлечься – так много сразу входило здесь в тебя, переполняло, жгло внутри: выразить, отдать, слиться с этим миром, такое щедрое сильное чувство…
Мисюсь, где ты?..
2
Ну да, конечно, это был дом с мезонином.
Вернее, с мансардой.
Это было Абрамцево, Мураново, Мелихово, Ясная Поляна, Шахматово – одним словом, Пенаты. Здесь жила, рождалась литература, где-то здесь был ее источник, родник – и все это был он, Писатель.
Кроме кабинета внизу, он любил работать наверху, в мансарде – маленькой комнатушке как раз над верандой, с низким потолком и большим окном, летом распахнутым навстречу березам и елям.
Если отойти подальше, в глубь участка, в густую тень, почти темень от еловых лап, то можно было увидеть за окном его посеребренную голову, склоняющуюся над рукописью, сосредоточенно-самоуглубленное лицо.
Странно, но почему-то тянуло увидеть его именно там, в мансарде, за работой. Мерещилось нечто тайное, заповедное, закрытое от всех, даже самых близких, из чего потом возникали, материализуясь, книги, в твердых переплетах или мягких обложках, на хорошей, плотной, белой или на плохой, серой бумаге. Ими можно было зачитываться или не зачитываться, а просто пробегать глазами, но там было обещание.
Там зачиналось.
Кажется, я готов был различить даже нечто вроде нимба, светящегося вокруг его головы, в то время как он, наверно, и не подозревал, что за ним наблюдают. Там, куда я напряженно вглядывался, мир словно уплотнялся, обретал особую концентрацию, начинал чуть ли не фосфоресцировать.
Оседала на волосы паутина с елей.
Я видел, как Писатель медленно поднимает лицо и отрешенно смотрит перед собой, навстречу моему взгляду, и вдруг пугался, что могу быть замеченным за таким постыдным занятием, как подглядывание. Но плотная, почти непроницаемая тень (ель – сообщница), укрывала меня, и лицо было совсем близко, как и тайна.
В эти минуты я почти был им, Писателем, тепло чужого существования охватывало меня, душа устремлялась туда, к парящему над землей окну с время от времени вспархивающей на ветру синей занавеской.
Но и выбравшись из своего укрытия, я как бы продолжал видеть. Что-то снисходило на меня оттуда, изливалось, осеняло, и оттого все, в том числе само гостевание тут, у приятеля, наполнялось особым смыслом.
Чем бы мы ни занимались – играли ли в карты в шалаше или распивали венгерский джин, замечательно пахнувший можжевельником, почему-то все время помнилось, что стоит отойти чуть подальше, к облюбованной ели и я у в и ж у.
Узрю.
Пожалуй, никогда с тех двух или трех августовских дней не ощущал я так полно чьего-то присутствия рядом.
