Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский

Но выбора теперь вроде как и не было, только Хованское, рядом с матерью отца, его, Илюши, бабушкой. В конце концов, отец не должен бы возражать: к матери так к матери. Родная же кровь.

Можно сказать, в этом даже была некая высшая справедливость: именно мать для Виктора была главным человеком, а его желание лечь рядом на Троекуровском – странный каприз, может, уже из-за болезни, может, просто возрастное, что тоже своего рода болезнь, хотя стариком тот точно не был.

И все-таки почему? Не выходил этот вопрос у него из головы. То же касалось и отношения к отцу и к матери. Значит, отец все-таки важнее, если видеть в таком выборе нечто действительно сущностное.

Знал бы отец, что сейчас приходит Илюше в голову, вот уж повеселился бы. Говорил же, что к жизни надо проще относиться. А если, шутил, не можешь сказать что-то поистине существенное и по делу, маскируйся непонятными словами. Лицо отца всплыло перед глазами – насмешливая ухмылка, вздергивающая край губ в левую сторону, а он еще и щурился при этом, так что все было легко прочесть. Илюшу это всегда страшно злило. При чем здесь слова?

Что отец умел, так это вывести из себя. Кого угодно. Может, потому и не защитил в свое время диссертацию, что постоянно троллил всех своими выходками и полным неприятием чужого мнения, даже и собственного научного руководителя. Непонятно, как тот вообще мог согласиться на такое испытание.

Еще Илюша задавался странным запоздалым вопросом, боялся ли отец жизни. Странным, потому что такой насмешник и, если честно, неудачник, не должен был ничего бояться. Ни жизни, ни смерти. Все проиграно с самого начала, может, даже до так и не защищенной диссертации.

Когда человеку нечего терять, ему и бояться, по сути, нечего. И тем не менее Илюше почему-то казалось, что это не совсем так. Когда началась эта катавасия с пандемией, отец сразу же самоизолировался в своей квартирке и вообще не выходил, заказывая продукты на дом. И говорил он только об этом треклятом вирусе, который, по его словам, только лишний раз доказал, что наука и медицина ничего не стоят. Только деньги качают, а в критической ситуации от них пользы ноль. И вообще они все оказались не готовы к такому развороту событий. Хорошо мать, это он про бабушку, не дожила: она свято верила в силу медицины.

Это было как отголосок давних споров, про которые Илюша знал и даже при некоторых присутствовал, они бывали яростными, и после них отец и бабушка подолгу не разговаривали и сторонились друг друга. Илюша только удивлялся, как они уживались вместе. Ну а куда отцу было податься? Денег на пусть маленькую, но отдельную квартиру у него все равно не было, да и бабушка уже была в таком возрасте, когда лучше не оставлять одну. Как бы ни было, отец был неплохим сыном и в общем-то незлым человеком, несмотря на все их жесткие стычки.

Иногда, конечно, отец, раззадорившись, переходил грань, но и его можно понять: бабушка кремень, умела наглядно продемонстрировать свое отношение к отцовским доводам – презрительно отворачивалась или просто делала вид, что отца не замечает, в то время как тот, весь красный от возбуждения, фыркал и кипятился.

Схватки, конечно, были те еще, потому что и бабушка могла высказаться так, что постороннему человеку стало бы не по себе от эдаких инвектив. Отца это еще больше бесило, потому что, с его точки зрения, это был уход от проблемы и неуважение к нему лично. То есть умаление его личности. То есть тоталитарный метод, как он выражался. Бабушку слово «тоталитарный» коробило, хотя бог его знает, как она его и сам отец понимали. Так или иначе, но раздрызг бывал мучительный.

Правда, и в этом у Илюши не было полной уверенности: не исключено, что отец и бабушка получали от этих разборок некое тайное удовольствие сродни садомазохистскому, потому что схватки продолжались почти до самой кончины бабушки.

Однако смерть ее отец переживал очень тяжело, долго ходил потерянным, каким-то непривычно тихим и даже в разговорах с Илюшей заводился гораздо реже.

Сколько бы Илюша ни взвешивал, сколько ни рассуждал, отчего и почему, он все равно оказывался в тупике. Когда он был совсем ребенком, его не раз спрашивали, кого он больше любит, папу или маму. И он либо не отвечал, глядя куда-то поверх плеча присевшего перед ним человека, либо говорил твердо и непреклонно: обоих.

Так и было: любил их обоих, отца и мать, но любил по-разному. Как по-разному, он тогда бы точно не ответил, просто так чувствовал. И если бы отдал кому-то предпочтение, то это было бы предательством с его стороны.

Разумеется, тогда он не знал этого угрюмого слова – предательство, просто почему-то становилось жалко папу-маму или маму-папу (нечто единосущное, словно это был и вправду один человек), которых ему предлагалось разъединить и какую-то часть лишить своей любви, пусть и не совсем.

А вот тот, кто задавал ему такой провокационный (тоже позднее возникшее слово) вопрос, тут же лишался его расположения и доверия, причем Илюша этого даже не скрывал. Лицо его дергалось, словно он собирался заплакать (возможно, так и было), в носу щекотало, губы кривились… Кого-то это, может, и забавляло, но сам он воспринимал все очень драматически. Странно, что не все понимали.

Впрочем, этот вопрос мог наивно задать и ребенок, только с инверсией: папа, а ты кого больше любишь, меня или, скажем, Вову, ведь и его самого собственные дети так спрашивали, и у него с лицом снова что-то происходило, он наклонялся или присаживался на корточки, приобнимал нежно и говорил: а я вас всех одинаково сильно люблю, правда… Немного театрально, но что уж тут. Не надо таких вопросов. Потому что ведь невольно, думая, как ответить, и себе невольно задаешь. Ни к чему.

Куда-то Илюшу совсем не туда сносило. И вряд ли к отцу это имело какое-то отношение: любишь не любишь, кого больше, кого меньше… Зачем в это вникать? Мало ли что в последние дни жизни отцу померещилось. Может, ему Хованское, как и Илюше, не нравилось своей огромностью и пустынностью, так