Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка - София Волгина
Митька задумался. Нет, конечно. Во-первых: одного не пустит, а во-вторых – после школы ему надо поступать учиться. И почему дед так уверен, что он сможет поступить? Что-то не знает он ни одного грека где-нибудь отучившегося. Все они работяги и, в лучшем случае, шофера. К тому же не отличник он, чтоб легко поступить, в-третьих, а в-четвертых, хоть и говорят в школе о равных правах, а их, греков везде принимают за людей второго сорта. Некоторые русские не стесняются за глаза, а то и в глаза, называть их «черножопыми». Не один русак получил за это тугой Митькин кулак в глаз. Правда давно никто около него подобных вольностей не позволял. А то.„Митька зло сощурил глаза. Смоляные дремучие ресницы почти полностью скрыли зрачки глаз. Он разжал, автоматически сжавшиеся кулаки, улыбнулся. Да, не светит ему поездка на море, а вот в Караганду поехать придется. Торговый техникум – провались он пропадом! Учиться деньги считать… Ему бы в небо поднимать самолеты. Там же смелые должны летать, а этого у него хватит на троих. И почему так несправедливо устроена жизнь! Из их класса в летчики собрались трое ребят, все русские. Так себе парнишки, ни рыба, ни мясо. Митьке деваться некуда, надо слушать деда Самсона. Он не устает вдалбливать ему, что сначала учеба, а потом все остальное. В Митькиных ушах постоянно звучали слова деда:
«Учись, пока я жив. А умру, тогда делай, что хочешь».
Вот так. С ним особо не поспоришь. Еще чудо, как он сумел заставить Митьку учиться, просто силком приводил в школу после шестого класса, когда Генерал бросил школу. Митька на год младше Генерала, а то б тоже всем показал, какой он взрослый и самостоятельный. Генерала первые годы нигде не брали на работу, скорее всего, из-за маленького роста, а его б уж взяли – у него с ростом все нормально. По крайней мере, в классе он выше многих пацанов.
* * *
После смерти генералиссимуса Сталина заметно наступили другие времена. Ребята вдруг заметили, что можно говорить громко то, что раньше говорили только шепотом. Хотя по привычке оглядывались и смотрели нет ли рядом кого чужого. По радио часто звучали для мальчишек, как музыка фамилии маршалов, особенно Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других. В правительстве что-то происходило. Все ждали, кто же встанет у кормила – Маленков или еще кто? Может, все-таки, всеми уважаемый герой войны – Георгий Константинович Жуков?
Учитель истории успокаивал бурных учеников-старшеклассников: «Время покажет».
Все шло, как обычно. Скорее, не как обычно. Неизвестно почему Митька-Харитон стал с таким желанием ходить в школу. Так длилось уже почти пол года. Утром, обжигаясь пил свой чай и, быстро запахнув телогрейку, перекинув через плечо школьную торбу выбегал в свой закоулок. Если Ваньки еще не было на улице, забегал к нему и торопил его поскорей выйти. По дороге в школу он не очень вникал в разговор друга, отвечал невпопад. Больше обращал внимание на красиво падающий снег, на бархатно опушенные снежной бахромой, редкие вдоль дорог деревья, на причудливое пение ветра.
– Ты что глухой? – обижался Ванька, тыкая его локтем в бок.
– Ты чего? – удивлялся Харитон.
– Да ничего! Я тебя уже десять раз спросил про задачу домашнюю, а ты идешь молчком, как вроде уши у тебя заложило.
– А что задача? Не решил ее? Так я дам тебе списать, – отвечал отстраненно Харитон и шлепнул друга по затылку, – двоечник, ты двоечник! Задачка – то простая.
Ванька оскорбленно молчал.
– Ну ты, что, теперь обижаться надумал? Шучу же я, шучу Ванек! – на этот раз он пихнул Ваньку плечом, тот подскользнулся, чуть не упал. Смеясь, ребята схватились и рухнули на свежий обжигающий снег. Но быстро подхватились: не хотелось промокнуть, и потом мерзнуть в плохо отапливаемой школе. Ну, а Харитону, к тому же, хотелось более – менее выглядеть перед молодой учительницей немецкого языка, которая, как бы стала для него, с некоторых пор, центром его внимания. Теперь он ходил в школу всегда в постиранной, тщательно заштопанной рубашке и штанах, аккуратно заправленных в кирзовые сапоги или валенки. Буйные свои волосы, раньше не любивший лишний раз постричься, теперь стриг под «Бокс», шею мыл ежедневно. Даже раз в день перед уходом заглядывал в осколок зеркала, лежавший на подоконнике кухни. Из-под сросшихся у переносицы басмачьих бровей на него смотрели болотные, глупые мальчишеские глаза. Харитон недовольно сжимал губы, щипал над ними пушок, бросал последний критический взгляд и ставил осколок назад. Общий внешний вид, конечно, желал лучшего, и это значительно портило ему настроение, но глядя на других еще хуже себя, успокаивался. В конце концов – он не самый завалящий. Пойдет вот летом грузчиком на станцию, заработает деньжат, справит себе кой – какую одежонку.
О своей влюбленности в «Настеньку», как он ласково про себя ее называл, Митька-Харитон никому не рассказывал. Собственно, какая влюбленность? Так, просто красивая мечта, а на красоту всегда хочется смотреть, разгадать ее тайну. Это была тайна за семью печатями. Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом: засмеют, опозорят! Особенно, он боялся родственников. Уж перед кем он не хотел опростоволоситься, так это перед ними, дедом Самсоном в первую очередь. И что за жизнь! Ни с кем нельзя поговорить о том, о чем хотелось больше всего говорить. Не просто говорить, а целыми днями говорить. С Ванькой нельзя, он двоюродный брат Настеньки. С Генералом вообще – копец, тот забракует Харитона на веки вечные, скажет, что он чокнутый или больной, одним словом – не мужчина. Хотя Харитон не раз замечал, как тот уважительно разговаривал с Анастасией Андреевной. Даже раз Харитону показалось, что Генерал покраснел, когда увидел ее проходящую мимо них.
