Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка - София Волгина

Она, сверкнув под заходящим солнцем, забренчала стукнувшись о камень, а пыль, поднятая от нее еще долго опускалась на неровную борозду ее полета.

– Ванька, и так дышать нечем, – скривил губы Харитон.

– Нет, ты посмотри, какой он у нас футболист, хромой ногой даже может поддать, – засмеялся Генерал, – он пихнул другана в бок, – На поле надо себя показывать, на поле!

Ребята почти одновременно перемахнули плохонький плетень тети Ксенексолцы, помчались к колодцу.

Митька, растолкав всех, первый глотнул из ведра теплой воды, опрокинув остальное на себя. Спешно спустил ведро в прохладный колодец. Крутили ручку назад вместе. Вот она, наконец, желанная влага. Митька – таки успел опять первым припасть к ведру. Остальные для проформы недовольно пошуршали немного: знали Митькины страсти с водопоем. Так что терпеливо ждали, когда он самостоятельно уступит место. Вышла тетка Ксенексолца. В черной штапельной, собранной на резинке, раздувающейся на горячем ветерке, юбке, темной кофте с длинными рукавами, в черной же косынке, она казалась совсем худой и изможденной. Если не глянуть в лицо, можно подумать, что старушка. А ведь ей, как и Роконоце не было и пятидесяти. Все гречанки, оставшиеся после тридцать седьмого и тридцать девятого годов без своих мужей, перешли, как бы, на траурную одежду. Не вдовы и не свободные женщины, матери своих обездоленных детей. У некоторых их было по шесть в семье.

– Кто это хозяйничает тут у меня? Яша, явром, ты? – обрадовалась Ксенексолца сыну своей подруги, – пейте, пейте, жара сегодня несусветная, – обратилась она к остальным. Ребята вежливо поблагодарили.

– Как там Роконоца? – спросила она. – Я уже дня два ее не видела.

– Она хорошо.

– Скажи ей, сегодня вечером приду к ней за сепаратором. Не забудешь?

– Нет, скажу обязательно.

Яшка напился последним. Попрощавшись, они скорым шагом двинулись домой. Желудки громко зажурчали, требуя хотя бы кусочка хлеба.

– Ну вот ребята, нашли, где попить, теперь где бы поесть? – завел свою любимую тему всегда голодный Слон.

– А потом – где бы поспа-а-а-ать? Да, Слон? – не удержался съехидничать Иван. – Тебе много еды надо, ну и, как всякий слонишка, после еды должен хорошо поспать.

Слон не реагировал, думал только о еде.

– Пойдем ко мне, а то ведь до своих домов не дойдете. Выпьем сырых яиц и то дело, – предложил великодушно Генерал.

– А как тетя Роконоца, не заругает? – спросил явно обрадованный Иван.

– А что? Яиц у нас хватает. Может, еще что перехватим.

Ребятам приглашение было по душе: в доме друга всегда было что-то вкусно приготовлено. Слон обожал Иринины пирожки. Поедая их, он имел привычку поднимать глаза к небесам и поминутно восторженно вопрошать: «Как можно вообще создать такую вкуснятину?»

– Слон, конечно, размечтался об Ирининых пирожках, – сразу заметил Иван, – имей совесть, больше одного не ешь. Не для тебя человек работал. Да! И не вздумай завалиться там спать. Тете Роконоце, сам знаешь, такое не понравиться.

– Ну, Ванька, у тебя и язык: дай потрепаться и медом не корми, наконец, не выдержал Слон.

– Тут ты ошибаешься, медок, конечно, я люблю, но у меня с детства к нему, аллергия, – парировал невозмутимо, слегка обиженный, Иван. Они привыкли подшучивать друг над другом, но до серьезных обид у них не доходило.

– И слава Богу, ведь медом у нас не разживешься. Я его пробовал раза два в жизни, – ввернул свое слово Харитон.

– Да, – зацокал языком Слон. Вот бы медку сейчас…Так, ребята, я такой голодный, что не против поесть в каждом доме своих дружков, до своего я не дойду, да и поесть у нас вечно ничего нет, – заявил он обреченно. Ребята на него покосились.

– Ладно, Слон, не волнуйся, голодным не оставим, – успокоил его Харитон.

Иван собрался снова подколоть Слона, но они уж подошли к калитке, у которой с веником в руках стояла Ирини.

Словом, ушли они от Христопуло вполне сытыми. Слону, как всегда, больше других перепало Ирининых пирожков.

* * *

Генералов дом действительно был первым на их пути к чему-нибудь съестному, следующим был дом Митьки Харитона, а напротив – маленький домик бабушки Ваньки Балуевского, еще меньше, чем у всех соседей. Самый справный, пожалуй, был дом Эльпиды. Дед у нее был еще не старый и в прежней жизни работал на стройках приморского города Адлера. Эти четыре дома стояли как раз там, где овраг круто изгибался, образуя островок земли, прижатый к дороге, на которой можно было построить пять домов, кто-то даже заложил фундамент около Истианиди, но вот уже лет пять никто так и не построился. Так и получилось, что все три дома были, как одно целое, отделенное от всех, дорогой и оврагом.

Дом Харитониди стоял вторым от Линейной улицы, за домом Христопуло. Он состоял из двух комнат, сенцев и кладовки. И это был роскошный дом по сравнению с той землянкой, в котором все они прожили после высылки полтора года. На Митькин взгляд, Христопульский домик тоже был ничего. Но их, Харитонидиевский был получше. Понятное дело, все-таки его строили двое мужчин – Самсон и Пантелей. На второй год ссылки они купили корову и построили для нее сарай. Тут же начали строить дом, но не успели. Холода нагрянули сразу и неожиданно. Северный Казахстан щедр на бураны и метели. Так что пришлось еще одну зиму жить в сырости и грязи. Бабушка не успевала заметать земляной пол. Ей, наверное, особенно было трудно после двухэтажных хором, в которых они жили прежде. А Митька был слишком мал, чтоб помнить другую жизнь. Ему, желторотому птенцу, было чуть больше семи, когда с грехом пополам дед с яей Софией и Пантелеем построили этот домик. Яя часто пела жалобные песни, как будто плакала. В такие моменты Митя чувствовал, как сердце его сковывала какая-то тяжесть, сердце до боли сжималось, и он едва сдерживал слезы. На его расспросы яя не отвечала, отмахивалась, но Митька догадывался, что ей хочется назад в свой родной дом, к родной природе, нормальной привычной жизни. Сердце маленького мальчика разрывалось, но помочь любимой яе было нечем. Думал: «Вот вырасту, повезу яю Софию на Кавказ и станем все там жить».

А теперь он никуда не хочет ехать, ему и здесь хорошо с яей, дедом, вредной сестрой Ленкой. Он, как и все его друзья, любил Осакаровку. Любил степь, степной ветер, простор до горизонта на все четыре стороны. Полынь, ковыль, перекати поле, саксаул. Любил тополя, высаженные вдоль железнодорожного полотна