Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

угол освещения и яркость лампы меняли прозрачность вуали, создавая ощущение таинственной туманности и неожиданной, почти инфернальной, глубины.

На барахолке, что у оперы на Ватерлоо-плейн, мне удалось за пятьдесят гульденов выторговать у хромого югослава старый «Никон» с парой приличных объективов. Проявлять пленку и печатать фотографии я мог, оставаясь на работе после закрытия фотоателье. В июне я начал экспериментировать. Поначалу пытался разобраться и просто повторить – стандартный путь из подмастерьев в мастера в любом ремесле. Изобретательность Гуго восхищала, но еще больше поражала его интуиция: ведь только дьявольским чутьем, и ничем другим, не объяснить лунный отлив рефлексов, робкую дрожь бликов, тягучую негу теней – ворожба, чистой воды ворожба! Кастеллани продвигался на ощупь, он был первым, никто до него не посягал на документальное воспроизведение загробного мира.

41

Амстердам – город кентавров. Велосипедных. Пользоваться любым другим средством передвижения тут считается дурным тоном. Однако стать идолом велосипеду не позволила голландская рациональность: велосипед – лишь средство передвижения, не более того. На улицах редко увидишь дорогую модель, сияющую новеньким хромом и сверкающую никелем спиц. Истинный амстердамский велосипед похож на калеку, кажется, что он тайком сбежал со свалки, он крив и коряв, местами ржав; кто-то нетрезвый малярной кистью выкрасил его в случайный цвет, оставшийся от покраски тюремной ограды. Такой не жалко оставить под дождем, наскоро приковав цепью к решетке моста или к фонарному столбу. Не стоит тратиться на замысловатый замок, все равно рано или поздно твой велосипед украдут. Кража велосипеда неизбежна как смерть, это самое распространенное преступление в Амстердаме. Если ты стал жертвой, в полицию не обращайся, просто поезжай на велосипедный рынок, что на полпути к аэропорту Схипхол: за двадцать гульденов ты купишь себе другой. Не хуже, но и не лучше, может, другого цвета. Вполне возможно, ты наткнешься на свой, украденный накануне.

Со временем ты тоже станешь асом и будешь держаться в седле не хуже любого амстердамца, научишься на ходу есть картошку из кулька, круто поворачивать, не вынимая рук из карманов, лихо, но невозмутимо уворачиваться от неуклюжих туристов. А какое упоение в вечерний час влиться в стремительный поток, неукротимо несущийся по улицам и мостам, по набережным и вдоль каналов, подобно неистовой стае валькирий с летящими по ветру русыми волосами, крылья ми черных плащей, лентами шарфов и пестрыми подолами платьев!

Свой велосипед я оставлял в прихожей под лестницей. Это был мой третий, два предыдущих, разумеется, похитили злодеи. Местные скажут: три за год – нормальная статистика.

Бросив мокрый плащ в угол, я подхватил увесистый пакет с продуктами и поднялся наверх. Леонора сидела на сумрачной кухне, сгорбившись, смотрела в окно. Она не повернулась; в толстой кофте деревенской вязки поверх шелкового халата она напоминала хворую тропическую птицу. Я потянулся к выключателю.

– Не включай, – скомандовала она и закашлялась.

Я равнодушно пожал плечами, бухнул пакет на стол. Внутри звякнули бутылки. Она снова начала кашлять, закрывая рот комком белого платка. У меня появилось ощущение, что со мной это все уже происходило – здесь, в Кройцбурге, во сне? По окну стекал дождь, уличные огни расплывались, таинственно мерцая рубиновым и лимонным, точно в волшебном калейдоскопе. В детстве я разобрал один, там оказались осколки крашеного стекла и несколько зеркал. Мусор в картонной трубке. Мой совет: никогда не пытайся разобрать калейдоскоп. – А у тебя было прозвище? – спросила Леонора, не поворачиваясь.

– Чиж, – сказал я по-русски.

– Что это?

– Птица. – Я не знал голландского перевода. – Маленькая птица.

Она подняла стакан, сделала глоток. На кухонном столе стоял другой стакан с растаявшим льдом на донышке. В пепельнице рядом лежали два окурка с белым фильтром.

– Кто-то был? – спросил я, разглядывая окурки: да, «Салем» с ментолом. – У тебя был кто-то?

Она снова закашлялась. Я подошел, хотел что-то сказать, но, махнув обеими руками, выскочил в коридор. Сбежал по лестнице, натянул мокрый плащ, вывел велосипед под проливной дождь. Напоследок от души саданул дверью. Проезжая по мосту, нашарил в кармане ключ и с размаху швырнул его в черноту канала.

Умоляю тебя: никогда не пытайся разобрать калейдоскоп.

42

Мне позвонили утром, когда я проявлял пленки. Марейка, двухметровая рыжая девица, сидевшая на выдаче и приеме заказов (вечерами она подрабатывала телефонным сексом, причем на четырех языках – как-то в баре, лениво потягивая пиво, она демонстрировала мне вполне достоверный оргазм на испанском), постучала в лабораторию и просунула в щель бумажку с телефоном и неведомым мне именем Ян-Виллем ван Тайтл.

Я позвонил. Птичьим щебетом откликнулась секретарша – господин ван Тайтл занят, но он с удовольствием примет господина Краевского завтра в одиннадцать. Господин ван Тайтл будет ждать господина Краевского по адресу Шпигельстраат, 19. Увы, никаких подробностей сообщить она не может.

Шпигельстраат – улица с претензиями. Тут притаились лавки ювелиров с изумрудами и сапфирами бесстыжих размеров за толстенными стеклами витрин, а рядом с уютными галереями, где можно купить офорт Дали или эстамп Матисса, сияют мореным дубом двери адвокатских контор. Бронзовые ручки – кольцо в львиной пасти, орлиная лапа с шаром – надраены до блеска. Прохожих мало. Туристов заносит сюда лишь случайно – за каналом с горбатым мостом виднеются черепичные крыши Рейкс-музея с резными флюгерами.

Ян-Виллем ван Тайтл, коренастый блондин в золотых очках и черной, как старый ворон, тройке, поднялся из-за массивного письменного стола и вкрадчиво пожал мне руку. Книжные полки, плотно набитые одинаковыми томами, упирались в потолок кабинета. Толстый ковер с кровавым орнаментом из арабских лопухов, на стене потемневший портрет в золотой раме. Пахло хорошим табаком и восковой мебельной мастикой. Запах напомнил генеральскую квартиру моего деда.

На зеленом сукне стола были расставлены старинный письменный прибор, изображающий рыцарский замок, бронзовая пепельница и настольная зажигалка в виде дракона. По бокам, на тумбах стола, лежали папки чуть ли не крокодиловой кожи с медными пряжками, а прямо по центру стоял керамический горшок с крышкой. В похожих крынках латышские крестьянки хранят сметану.

Говорил Ян-Виллем негромко и неспешно, как человек, привыкший, что его всегда слушают и никогда не перебивают. Я послушно вынул бумажник, показал документы. Он взял их в руки, маленькие, с короткими детскими пальцами нежного цвета и идеальными розовыми ногтями. Долго читал и разглядывал. Не вернул, положил перед собой. Из папки достал бумаги, на одной краснела настоящая сургучная печать с бечевкой.

Через час я вышел на улицу.