Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Леонора, пьяненькая и по-детски неловкая, вечно что-то ронявшая или цеплявшаяся за углы, с русой школьной челкой и большими глазами невинной голубизны, поначалу казалась мне фигурой нелепой и почти комической. Как-то она предложила мне переночевать. Сказала, что постелет в кладовке под лестницей. Это была не совсем кладовка, а что-то вроде кровати в шкафу – голландское изобретение для сохранения тепла, – кстати, именно в таком саркофаге спал и великий Рембрандт. Я нехотя согласился, убедив себя, что до общаги тащиться через весь город, а так утром домчусь на работу за пятнадцать минут.

Опасения мои оправдались: ночью хозяйка пришла ко мне в шкаф. Но вместо ожидаемого разврата она залезла под одеяло и, обхватив меня, прорыдала всю ночь. Многих слов я не понял, кажется, она говорила про свою мать и про какого-то Альберта, кто это был – отчим, или брат, или просто знакомый, – выяснить мне не удалось. Под утро, не разжимая рук, она заснула, а я, боясь пошевелиться, лежал оглушенный, как контуженый солдат, забытый на поле боя.

Рубашка была насквозь мокрой, я не мог себе представить, как одна маленькая женщина в состоянии выплакать такое количество слез за одну ночь. Другим открытием стало, что жалость и сострадание в нужной пропорции удивительно напоминают суррогат любви. Разумеется, любви платонической.

Я переехал на Принс-Хендрик в январе. Леонора тогда свалилась с жестокой простудой, стала капризной, хрипло кашляла, как умирающий шахтер, но не переставала цедить свои коктейли (ямайский ром с лимонадом и льдом) и курить. Как многие голландцы, из экономии она курила самокрутки – тонкие и тугие пахитоски, которые она ловко сворачивала буквально за несколько секунд, причем даже не глядя.

Устроился я на четвертом этаже, в бывшей лаборатории ее прадеда. Спал на кожаном диване, близнеце чудища из латышского фотоателье Адриана Жигадло. Я платил ей ренту скорее символическую, тем более для таких апартаментов, да еще и с видом на залив.

В феврале закончились языковые курсы, к весне мой голландский стал вполне приемлем для вербального выражения относительно сложных мыслей. Мы вступили в пору наших «арабских ночей»: мои истории плавно перетекали одна в другую, стеклянно позвякивал лед в стаканах, Леонора сорила пеплом на подушки, из почти мифической тьмы вставали Гусь и Арахис, рыжая буфетчица и милиционеры, появлялась мать, выходил отец, недобро щурясь, выплывал Валет. Инга в моих историях получалась неубедительной, как коллажный портрет, грубо составленный из фотографий разных людей. Из-за нее мы чуть не поругались.

– Она чокнутая! – неожиданно громко и зло сказала Леонора. – А ты – тряпка!

– Она любила меня!

– Дурак! Безумец не может любить никого, кроме себя и своего безумия!

Я растерялся, а Леонора, ткнув окурок в пепельницу, откинула одеяло и, шлепая босыми пятками по паркету, вышла прочь из комнаты.

Если уж начистоту, то мне самому те истории казались почти вымышленными. Словно я пересказывал какие-то нордические саги вроде Калевалы или Нибелунгов, где жестокость выдавалась за решительность, вероломство – за ум, хитрость котировалась выше чести; где брат убивал спящего брата, а после рубил его тело на сто кусков и выкидывал в волны прибоя; где вдова покорно отдавалась убийце мужа, который, в свою очередь, душил младенцев в колыбели, опасаясь грядущей мести. Я рассказывал о событиях, участником которых был сам, и часто не мог объяснить логики поступков, причем не столько Леоноре, сколько самому себе.

Еще одно открытие подтвердило мою раннюю догадку об иллюзорной природе времени. Повторюсь, времени не существует. Когда в жаркой темноте Леонора стискивала мои плечи, когда ее кукольный голосок, задыхаясь, поднимался все выше, словно карабкаясь по ступеням, и я уже не мог отличить сладострастных возгласов от истерических рыданий, когда она становилась робкой, доверчивой и ласковой, мне начинало казаться, что я обнимаю не взрослую тетку, прокуренную и страдающую алкоголизмом, а трусливую девчонку, неопытную и пугливую ровесницу.

Да, жалость под определенным углом зрения действительно здорово напоминает любовь. Но не радостную, какая случается летом или в самом конце весны – с теплым ливнем и мокрыми поцелуями в высокой траве, полной стрекота кузнечиков и запаха лесной земляники, а любовь хмурую, февральскую, безнадежно горькую, как ядро гнилого ореха. Чем ближе я узнавал Леонору, чем больше она рассказывала о своей жизни и о себе, тем глубже я погружался в эту непроглядную хмарь.

Альбертом звали ее сына, который умер в пять месяцев. Муж (имени его она не произнесла ни разу, он фигурировал в истории как «он» или «этот») сумел убедить Леонору, что смерть ребенка – полностью на ее совести. После попытки самоубийства она очутилась в психушке, через полгода ее выпустили, прописав кучу таблеток и обязательную психотерапию. Муж к этому времени исчез, сняв с их счета все деньги и прихватив фамильные драгоценности.

Леонора страдала от нескольких фобий. От тривиальной боязни открытых пространств – иногда она не могла заставить себя выбраться из-под одеяла весь день – до экзотического страха быть превращенной в птицу. Она опасалась острых, колющих и режущих предметов, ей постоянно чудился запах дыма, однажды она призналась в своей крепнущей уверенности, что на дом непременно рухнет неисправный самолет. На улицу она выходила лишь в случае крайней необходимости. За общение с внешним миром отвечал я. Продукты и напитки (ром – непременно «Капитан Морган», лимонад – разумеется, только «Сол»), оплата счетов, покупка газет и журналов – все это и многое другое стало моей обязанностью.

Одновременно я продолжал разбираться с хозяйством прадедушки: навел порядок в лабораторном архиве, разложил студийные дневники по годам (хронологию нарушала обидная брешь в 1874 году – в коробке с первым полугодием мыши устроили гнездо, превратив бумаги в труху). Я пылесосил манекены и чистил костюмы. На открытой террасе с головокружительной панорамой на черепичные крыши, золотые шпили и кирпичные башни я развесил на прищепках парики, бороды и магические вуали. Судя по гирляндам мертвых лампочек и забытым бутылкам, выводку барных стульев и пыльным фужерам, на террасе некогда пили и веселились. Леонора на террасу не выходила, у нее возникало непреодолимое желание прыгнуть вниз. В целом она относилась к моему увлечению нечистыми делами порочного Гуго Кастеллани со сдержанным раздражением, переходившим в безразличие.

Старинные фотокамеры сохранились превосходно и наверняка работали. Подтвердить или опровергнуть мою уверенность, увы, возможности не было – дагеротипы перестали выпускать почти сто лет назад. К лету я привел чердак в божеский вид. Пользуясь рисунками Гуго, схемами и записями из дневников, я воссоздал на чердаке его тайную студию, ту, где создавались химеры. Его