Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

– Зачем притворяться? Разве мы и так недостаточно притворяемся?

На этом моменте папино пина-коладное хорошее настроение закончилось. Последний ужин в Мехико.

– Господи Иисусе, Брюс. Мы тебя сюда привезли. Мы оплатили всю неделю. Что ты нам отдых портишь?

Брюс встал из-за стола и ушел в номер.

Я съела свой последний мексиканский десерт – торт «Три молока», такой вкусный, что я расплакалась, пока его ела. Папе не удалось выпить достаточно, чтобы восстановить свое хорошее настроение. Мама сказала, что замечательно отдохнула, и поблагодарила за это папу раз десять. Они держались за руки прямо на столе.

В этот вечер Брюс и сказал мне то, что сказал.

Он сказал:

– Ты всегда можешь приехать жить ко мне. Где бы я ни был.

Художественный музей

Десятилетняя Сара была здесь уже пять раз. Я помню, что она обожала рыцарские доспехи и большую картину Пикассо «Три музыканта». Десятилетняя Сара хотела стать художником. Мама с папой ее поощряли. Сейчас шестнадцатилетняя Сара не в состоянии понять, зачем они поощряли невозможное.

Я спрашиваю:

– Хочешь туда?

Она закатывает глаза, как будто я задала идиотский вопрос, и, не говоря мне ни слова, поднимается по знаменитым ступеням Рокки. Сзади я вижу в ней себя. Худенькие, как спички, ноги. Полное отсутствие бедер, из-за которого мне не купить подходящих по размеру джинсов. Поднявшись на вершину лестницы, она останавливается подождать меня. Затем говорит:

– Однажды мы тоже будем в этом музее. Однажды мы станем знаменитыми.

Мне хочется сказать ей, чтобы перестала говорить «мы». Хочется сказать ей, что в настоящее время мы даже грушу не можем нарисовать, даже нашу собственную, сука, руку.

Мы подходим к стойке, и, хотя я все еще не отмела версию галлюцинации, я знаю, что десятилетняя Сара правда здесь, потому что дама за стойкой спрашивает, сколько ей, и, когда десятилетняя Сара отвечает, что десять, дает ей браслетик бесплатно. Мне приходится заплатить четырнадцать баксов за то, что мне шестнадцать.

По дороге к Пикассо мы молчим. Мы обе знаем, где он. Папа говорит, что искусство – это умение остановиться и найти в себе тишину. Так я и делаю. Десятилетняя Сара тоже так делает, как дрессированная собачка, но я вижу, как ее маленькие ручки тянутся потрогать картину. Я вижу, как она оглядывается в поисках охранника. Я помню, как была ей и думала: «Всего разочек», как будто прикосновение к вещи, которой касался Пикассо, даст мне талант стать им. Вечно какая-нибудь хитрая схема – просить о помощи морского бога, прикоснуться к Пикассо… Жажда гениальности, такая же, как жажда денег, заставляющая взрослых покупать лотерейные билеты.

Десятилетняя Сара говорит:

– У Пикассо были оригинальные идеи.

– Допустим, – говорю я.

– Не допустим, – возражает она. – Это – оригинально. Никто до него так не делал.

– Ну да, наверное.

Мы бродим по залу, разглядывая похожие картины. Брак, Гри, все современники Пикассо. В них я вижу один и тот же стиль. Одно движение. Пикассо не был единственным кубистом. (В принципе нет такого понятия, как «единственный – ист».)

– Ну кто-то же должен был стать первым кубистом, так? – спрашивает она.

– Кто-то был. Да. Но, может, это был не Пикассо.

Десятилетняя Сара пожимает плечами:

– Ты адская зануда.

– Я реалистка.

Она снова пожимает плечами и скрещивает руки на груди.

– Сама подумай. Можем мы с уверенностью сказать, что Пикассо не заметил эту картину под кистью какого-нибудь уличного художника, проходя по дороге? Откуда мы знаем, что он это все изобрел, не полагаясь на идеи других людей? Не знаем. Мы вообще ничего не знаем.

– Я мало знаю об истории искусств, – замечает десятилетняя Сара.

– Никогда ничего не происходит, – говорю я.

– Ты и правда зануда.

– Реалистка. – Я отказываюсь объяснять ей, что даже книгам по истории все равно доверять нельзя, потому что книги по истории писали люди, которые хотели выглядеть знатоками.

Мы оставляем кубистов позади. Десятилетняя Сара не идет рядом и не обсуждает картины. Она скрестила руки на груди, как будто я ей осточертела. Она напоминает мне двадцатитрехлетнюю Сару. Такая же отстраненная – как будто она лучше меня. В конце длинного коридора – того, который ведет к современной живописи, – висит Лихтенштейн. Я раньше не видела его вживую, наверное, он тут временно. Если честно, мне не кажется, что репродукции старых комиксов так уж оригинальны, но в этой что-то есть. Может, выражение лица девушки. Десятилетняя Сара останавливается перед картиной и щурится на точки. Она делает три больших шага назад – нарочито, как все маленькие дети, – и снова щурится. Я подхожу справа и читаю описание.

Рой Лихтенштейн, американец, родился в 1923 г. «Спящая девушка», 1964, масло и магна на холсте.

Десятилетняя Сара стоит напротив холста, руки свободно висят по бокам. В отличие от зала кубистов, где она скрещивала руки, Лихтенштейна она пропускает внутрь себя. Она чувствует эту спящую девушку. Я встаю рядом, в такую же позу. Ноги на ширине плеч, руки по бокам, дыхание ровное, как будто я занимаюсь чем-то типа музейного тай-чи. Я тоже пытаюсь пропустить спящую девушку внутрь. Я смотрю на ее нахмуренные во сне брови и чувствую, как ей больно во сне. Чувствую, как что-то в ее жизни остается незавершенным. Чувствую, что она несчастна.

С минуту я молча смотрю на нее и вижу, что десятилетняя Сара плачет. Это мамина музейная привычка. Каждый раз, когда мы следовали папиному завету – остановиться и найти в себе тишину, – мама находила какую-нибудь одну картину, которая вызывала в ней тихие слезы. Это был священный ритуал. Слезы беззвучно сбегали по ее щекам, пока она смотрела на картину, а потом мы шли дальше, смотрели на другие картины. Папа никогда не плакал, но, мне кажется, ему хотелось.

Я перевожу взгляд обратно на спящую девушку. Я вижу красоту точек, простоту цвета, и мне хочется плакать, но я будто вся онемела. Десятилетняя Сара делает шаг вперед, оказываясь почти нос к носу с девушкой Лихтенштейна, и к нам направляется охранник. Я оставляю свои попытки расплакаться, поднимаю голову и улыбаюсь. Мы одновременно говорим десятилетней Саре отойти от картины. Она отходит.

– Сорок пять миллионов долларов, – говорит охранник.

– За это? – уточняет десятилетняя Сара.

– Ага.

– Это же просто точки, – отвечает она. Я молчу.

– Точки Лихтенштейна, – говорит охранник. – Сорок пять миллионов долларов.

Я недолго думаю об этом. Сорок пять миллионов. Это как в лотерею выиграть.

Десятилетняя Сара вытирает кулачками слезы и качает головой:

– Даже я могу