Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
Но я не могу нарисовать грушу. Не могу вообще ничего нарисовать.
В моих руках закончилось искусство.
Я просто-напросто Зонтик. Я – прослойка между моросящим дождиком и женщиной, которая идет по Спрус-стрит, разговаривая по телефону, может, только что выяснив, что ее кошку вырвало на новый берберский ковер. Я – барьер между фигней, которая падает с неба, и людьми, которые не хотят, чтобы эта фигня приземлилась на их костюмы. Вот вывод, который я сделала за восемь дней поездок туда-сюда. Идет дождь из фигни. Причем не прекращаясь.
Двадцатитрехлетняя Сара снова заходит в автобус. Она садится рядом со мной и улыбается, как в прошлый раз. Но теперь в ее улыбке есть что-то снисходительное. Черствое. Что-то, что показывает мне, какая я глупая и истеричная. Мы не говорим друг другу ни слова, и к моменту, когда мы слезаем на остановке возле дома, дождь снова льет как из ведра. Она открывает зонтик и направляется на север. Я направляюсь на юг и иду под дождем, промокая насквозь.
Прогульщица
– Она сказала, что хочет этот год прогулять, – говорит мама. – Записаться в летнюю школу и на следующий год поступить обратно в одиннадцатый класс.
– Нет, – говорит папа. – Ей шестнадцать. У нее талант. Как же ее будущее?
– Видимо, для нее это не так важно, – говорит мама.
– Ты сказала, что поддержишь меня. У нас был родительский уговор. Нельзя, чтобы она бросала школу.
– Либо так, либо исключение. Исключение останется у нее в ведомости.
– Надо было мне позвонить. Ты не умеешь разговаривать с людьми, – говорит папа.
Я сижу, скрестив ноги, промокшая насквозь, на ковролине на верхней ступеньке лестницы и залипаю. Никогда не слышала диалога банальнее. Родители обсуждают дочку-прогульщицу, и спустя всего пять реплик один обвиняет другого в чем-то, что вообще не имеет отношения к проблеме.
И все же этот разговор – новинка. Редко случается, что они дома в одно время, да еще и оба бодрствуют. Сегодня папа пришел домой до семи только потому, что ему нужно было с кем-то встретиться насчет того, чтобы проверить, цела ли крыша. На прошлой неделе был град, а папа работает в страховой компании. Поддержание фасада и целостности здания – его бзик. Он все на свете знает о «протоколе» и о том, что наша ванная не укладывается в «протокол», потому что слишком маленькая. Я не вписываюсь в протокол, потому что прогуливаю школу. Мама тоже не вписывается в протокол, потому что у них был родительский уговор, а она свою часть сделки не выполнила.
Слушая, как они спорят насчет того, кто должен был позвонить директору, а кто обеспечивает мне крышу над головой, я замечаю, что они зовут друг друга по имени. Передо мной они никогда так не делают. Передо мной они зовут друг друга «мама» и «папа», и, честно говоря, это подбешивает. Но когда они ругаются, то пускают в ход «Чета» и «Хелен».
К примеру:
– Вот скажи, почему все самое важное оказывается на мне, Чет?
– В этом вся твоя проблема, Хелен. Ты не ценишь то, что я делаю для семьи.
– Ой, прекрати уже, Чет. Я каждый день спасаю жизни и ничего не жду взамен, а ты выносишь мусор и ждешь, что тебе медаль выдадут.
Мы ужинаем вместе. За столом тихо, и я ем, как будто умираю с голоду, потому что так и есть. Я сегодня не обедала. Да и не завтракала, кажется.
Папа говорит:
– Я слышал, ты не сдержала наш уговор.
Мама поворачивается ко мне и говорит:
– Из школы звонили.
Папа говорит:
– Всего один день, Сара. Ну ради меня?
Мама бормочет что-то себе под нос, мне не слышно что. Папе слышно. Он смотрит на нее очень знакомым мне взглядом. Как будто кто-то отклеил его лицо, а на том месте оставил человека, который всех ненавидит. Маму, меня, даже себя самого.
Полагаю, завтра я иду в школу.
На прошлой неделе, на третий день катания в автобусе, я решила, что буду пересаживаться каждый раз, когда увижу повторяющуюся рекламу на остановках. Мне показалось, что это довольно оригинальная игра. В конце концов я очутилась в районе, где никогда раньше не была, перед заколоченной досками школой. Это было старое здание, с покрытыми граффити колоннами у главного входа и именем какого-то давно умершего просветителя, высеченным в камне над дверьми. Я решила, что это будет моя новая школа.
На тротуаре по другую сторону улицы стоял парень в узких джинсах, тщательно подобранных высоких кедах и угловатых хипстерских очках, уставившись в камеру на треножнике. Он все высовывался из-за камеры и оглядывался по сторонам. Видно было, что нервничает. Я решила, что он явно студент каких-нибудь искусств. Они наводняют город, как тараканы-хипстеры. Каждый убежден, что очень оригинален.
Этот по виду занимался съемкой руин: когда ты вламываешься в заброшенные здания, карабкаясь по балкам, и фоткаешь обрушившиеся потолки и кучи хлама. Это сейчас модно. Вуайеризм развалин. Но этот парень даже в здание не вломился, только снимал все снаружи. Сначала с треножника, а потом начал ходить вокруг, по-всякому наклоняя камеру, снимая вблизи все, что в таких ситуациях обычно снимают: граффити, ржавчину, разбитые окна. Я знала, что если поищу хорошенько, то найду его страничку в Социалке и смогу посмотреть портфолио. Может, он закончил Университет Искусств. Может, он продал бы мне . Но я не стала искать его страницу. Слишком банально. К тому же я не хочу пробовать . Я хочу поехать в Испанию или Македонию. И у меня хватает духу не ограничиваться взглядами снаружи.
Я просыпаюсь по будильнику и разглаживаю одежду руками, даже белье не переодев. Я слышу, как мама возвращается с ночной смены, как она плюхается в кровать и включает машину белого шума, которая нужна ей для дневного сна. Звучит как помехи в телевизоре.
Я достаю свой любимый зонтик и кладу в рюкзак, несмотря на то что сегодня дождь не обещают. Папа на кухне, готовит мне завтрак, но я иду прямо за дверь, в кафе, где делают самые вкусные сэндвичи с яйцом, сыром и ветчиной, и, когда продавец
