Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков
Именно так я и заявил в студии: искусство. Тот случай, когда мастерство, помноженное на талант и трудолюбие, из ремесла переходит в категорию искусства. В конце концов, и потолок Сикстинской капеллы был расписан за деньги. Несомненно, Гуго Кастеллани был мошенником. Безусловно, страсть к наживе играла в мотивации фотографа не последнюю роль. Но как алхимики в неутомимом поиске философского камня создали современную химию, а купцы и пираты, к слову сказать, тоже вовсе не из филантропических побуждений, нанесли на карты половину географических названий, так и Гуго открыл абсолютно новое направление в новорожденном искусстве фотографии. Да и так ли важна оценка морального облика творца? Имеем ли мы право судить Моцарта за его пристрастие к вину, а Данте – за увлечение малолетними девицами? Киплинг был отъявленным расистом, а Вагнер… Ну, и так далее.
Программу показали в субботу вечером, в понедельник мою телефонную линию заклинило от шквала звонков. Весь тираж прямо из типографии купил некто Збаровский. К среде напечатали еще семь тысяч, в пятницу на складе не осталось ни одного альбома. В девять утра Тьерк Цоллер прислал съемочную группу. В воссозданной студии Гуго я показал ту самую фотокамеру и то самое кресло. Я разъяснял значение магических вуалей. Демонстрировал трюки со светом, одним щелчком выключателя творя мистическую вселенную, готовую принять гостей из мира мертвых. Иллюзия – да, но что такое реальность? Из сундуков извлек камзолы и кринолины, из мешков – парики и бороды. Манекены вызвали восхищение. Череп верблюда произвел настоящий фурор.
Меня приглашали на радиопередачи. На канале «Теос» мы спорили о мистицизме и религии. В программе «Зона Альфа» обсуждали эволюцию фотографического ремесла от камеры обскура до спутниковой фотосъемки. В передаче «Вне политики» я путано разглагольствовал о переменах в Советском Союзе, о новом генсеке и его перестройке.
В твидовом пиджаке английского покроя, уютно попыхивая трубкой, я вполне убедительно выглядел на диване телестудии, в кресле научного клуба и на сцене университетской аудитории. Меня включали в жюри художественных фотоконкурсов и приглашали консультантом мистических кинопроектов. Вернисажи, коктейли, банкеты, суаре и просто пьянки шли ежедневной вереницей – мне даже пришлось купить очки с дымчатыми стеклами, чтобы скрыть красноту глаз и припухлость век. Впрочем, золотая оправа пришлась мне к лицу, придав имиджу если не профессорскую значительность, то уж по крайней мере налет артистической цивилизованности.
За год мы издали еще два альбома Гуго Кастеллани. За последний получили «Золотое яблоко» на книжной ярмарке во Франкфурте. Метрополитен-музей выделил два зала под выставку «Мир мертвых», экспозицию продлили до декабря, очередь тянулась по Пятой авеню до восточных ворот Центрального парка. Из агентства «Голдберг и Голдберг» звонили с просьбой продать права на экранизацию истории Гуго Кастеллани и использование оригинальных дагеротипов. В Калифорнии я умудрился подцепить воспаление легких и чуть не загнулся в скучном госпитале Санта-Моники. В Аргентине объявились какие-то туманные родственники Леоноры, которые безуспешно пытались отсудить у меня часть наследства.
Но самое удивительное – я стал получать заказы на спиритуальную съемку. Меня просили вызвать и сфотографировать дух умершего родственника или друга. Умоляли запечатлеть покойного супруга или родителя. Предлагали сумасшедшие суммы. Требовали и даже угрожали.
Попытки объяснить, что спиритуальная фотография – не более чем оптическая иллюзия, созданная при помощи света, полупрозрачных тряпок и набора муляжей, воспринимались обычно как капризная отговорка или набивание цены.
Кстати, как мы уже условились прежде, времени не существует. К этой аксиоме добавилось свежее подозрение: похоже, и с нашей реальностью тоже не все обстоит благополучно. Иногда в студии, рассказывая настырному журналисту о своем детстве, я ловил себя на мысли, что беспардонно вру.
Кройцбург, часовня, озеро, звонкая высь латгальского неба – лазурь перечеркнута белой диагональю инверсионного следа истребителя; отец в парадной форме – золотые пропеллеры в синих петлицах, малиновый закат лениво плавится в стрельчатых окнах замка, оттуда долетает вкрадчивый стук бильярдных шаров. Или вот еще: степенная Даугава, темно-изумрудная вода, ржавый понтон на полпути к острову, похожему на щуку; гулкий топот быстрых пяток – разбег, толчок, прыжок – и ты летишь «бомбочкой», «солдатиком» или «рыбкой», летишь бесконечно, но все-таки врезаешься в воду с шумом и брызгами. На том берегу оживают фиолетовые тени сосен, лохматое облако, похожее на голову бога, наползает бородой на солнце, свет меркнет – мир темнеет и гаснет, но тут же снова вспыхивает с азартной ослепительной мощью настоящего чуда.
Слова обладают мистическим свойством: при умелом употреблении они способны оживить самый дикий вымысел, самую экзотическую чушь. Но мне открылся и обратный эффект: правдивая история, пересказанная снова и снова, постепенно превращается в лакированную безделицу, умело сработанную, но абсолютно пустую внутри. Слова – своего рода «вода живая» и «вода мертвая» из сказки; хотя, если честно, я так никогда и не смог понять функции последней.
Лак слой за слоем покрывал Латгалию и ее окрестности. Постепенно я даже свыкся с мыслью, что тот безнадежно унылый мальчик с птичьей кличкой и пестрой коллекцией обид не имеет ко мне нынешнему никакого отношения. К тому же двадцать семь лет – изрядный срок, как ни крути, больше четверти века. Но это при условии, что ты веришь в существование времени.
А вот вам и гвоздь нашей программы (круг манежа, софиты, барабанная дробь) – Гудини телефонной связи, Калиостро ночных звонков, факир и маг, убийца и насильник, мой бессмертный брат!
– Я знаю, тебе плевать, звоню для очистки совести. Отец умер. Похороны в субботу.
Двадцать семь лет, четверть века плюс два года, молниеносно скукожились, сжались, спрессовались в ничто и бесследно исчезли. Испарились. Одновременно я осознал, что личина зрелого мужчины сорока четырех лет – не более чем иллюзия, хитроумно подкрепленная декорацией европейского городского ландшафта с макетами мостов, каналов и чернильного неба с качественным муляжом луны в натуральную величину.
47
Пятница, вечер. Мы приземлились в Риге. Желающих посетить столицу Латвии оказалось немного, кургузый самолет «Латвийских авиалиний» с салоном не больше автобусного вылетел из Амстердама полупустым. Полет занял не больше часа.
Сонный аэропорт был чинным и провинциальным. На сувенирных ларьках висели замки. Лампы светили вполнакала, редкие пассажиры скучали на неудобных диванах мышиного цвета. Никто не спешил, никто никуда не опаздывал. Пахло воздушной кукурузой и хлоркой.
Я направился к будке проката машин. За прилавком изнывал от скуки тощий блондин с лисьим лицом. Заметив меня, он тут же преобразился и сделал стойку. Мой русский ему не понравился: не очень правдоподобно
