Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков
– Ты знал, что мы с Ингой собираемся бежать?
Валет первый раз посмотрел мне прямо в глаза.
– Чиж, ты чего? – Он усмехнулся и начал выравнивать медали на столе. – Сто лет прошло, конец прошлого века…
– Мне тоже так казалось, почти тридцать… – Мой голос стал злым.
– Ты за эти тридцать лет бате ни разу не позвонил! – рявкнул он. – Ни разу!
– А то он сидел и ждал!
– Сволочь ты. Сволочью был, сволочью… – Он безнадежно махнул рукой. – Его же тогда хотели в отставку… после Лихачев пожалел, пристроил на склад. Летчика, истребителя – в каптерку!
– А я слышал, нашлись добрые люди – приласкали.
– Не тебе отца судить! – огрызнулся Валет. – И не мне… Ты, смотрю я, до седых мудей дожил, а так ни хера про жизнь и не понял.
Я взглянул на татуировку, хмыкнул про себя: тебе, похоже, про смысл жизни все на зоне объяснили. Вспомнились строчки протокола, который я не смог дочитать до конца. В сумеречном окне за Лопуховым полем белел купол часовни. Той самой часовни. «Эшафотный узел», пятна, похожие на кровь. Валет тоже посмотрел в окно и процедил сиплым чужим голосом:
– Восемь лет откатал гузелью по шурику. От гудка до гудка. Год короедки, после на взросляк поднялся. «Белый лебедь» в Усть-Илиме – слыхал?
Я смотрел ему в глаза, пристально, не отрываясь. Раньше мне так просто это не удавалось.
– Я бы таких, как ты, к стенке ставил, – тихо произнес. – Без суда.
Валет прищурился, втянул голову в плечи – зэк, волк, враг. Его рука незаметно двинулась к браунингу.
– А-а… Так вот зачем ты пожаловал… – прошептал он. – Мстить приехал.
Ладонь его накрыла пистолет.
Я выпрямился, непроизвольно вжался в спинку стула. Валет заметил, усмехнулся, взял браунинг за ствол и неожиданно ткнул мне в руки.
– Мсти!
Тяжесть наполнила руку. Рифленая рукоять удобно устроилась в ладони, палец лег на курок, теплый и маслянистый. Господи, такой податливый. Казалось, так просто, едва заметное усилие – и все.
Валет медленно привстал. Нависая над столом, подался ко мне.
– Ну что же ты, давай!
Я поднял пистолет. Рука не дрожала.
– Давай…
Ведь смогу, определенно смогу – я не испытывал ни страха, ни растерянности, вся моя бедненькая жизнь оказалась пустяком, насмешкой, прошмыгнув серой мышкой, вернулась в свою норку – ни смысла, ни радости – глупость, а не жизнь. От Валета разило «Тройным» одеколоном, прямиком из нашего детства. Из того самого, где Лопуховое поле, где часовня, где… на территории военного городка в/ч № … обнаружен учениками 3-го класса Гулько и Ерофеевым… побоялись войти… дверь в часовню открыта, замок сбит… вызванный наряд милиции прибыл на место… на полу пятна, предположительно крови… на груди над левым соском рана в виде двойного зигзага, нанесенная острым предметом, предположительно бритвой или ножом…
– Ты мне всю жизнь испоганил, паскуда, – прошептал я.
– А ты – мне.
Валет, не сводя с меня взгляда, придвинул к себе коньяк. Отвинтил неторопливо пробку и, запрокинув голову, сделал большой глоток.
– Ну что же ты, Чижик, давай! Мсти! Мсти за себя, за свою латышскую шалаву!
Зря он так сказал.
Меня будто пробило током. Не стоило ему говорить этого. Все ночные кошмары – рваные кружева в красных пятнах, брызги по грязному полу, запекшаяся кровь над левым соском, два параллельных зигзага – все фантазии и видения воскресли враз, даже дыхание перехватило.
– Мразь… – Я направил пистолет ему в лицо.
Теперь рука дрожала мелко и часто. Валет тоже это заметил. Ухмыляясь, он вытянул шею и уткнулся лбом в ствол.
– Жми, братан, не робей!
Мой палец ощущал тугую пружину курка, я сипло и часто дышал, чувствуя, как во мне растет какой-то страшный звериный восторг, словно я научился летать и вот сейчас взовьюсь прямо под облака. Ничего подобного я в жизни не испытывал. Потом увидел его глаза: в них не было страха – только торжество и превосходство.
Он всегда был сильнее меня, мой брат.
Сильнее и проворнее. Да и тюрьма, должно быть, кое-чему его научила. Дальнейшее случилось молниеносно – какое там увидеть, я толком даже не успел понять, что произошло. Хруст дерева, звон стекла, белая вспышка боли.
Я лежал на спине, сверху, придавив мне горло коленом, горбился Валет. В кулаке он сжимал горлышко бутылки. Воняло сивухой. Весь пол был в осколках, тут же в коньячных лужах валялись отцовские медали. Перевернутый стол выставил ножки в потолок, одна была отломана напрочь. Горячая струйка пробиралась сквозь мокрые волосы к виску и щекотно стекала в ухо. Вороненый ствол браунинга мерцал под кроватью. Я дернулся, пытаясь высвободить руку.
– Не рыпайся, сука! – прохрипел Валет, давя на горло коленом. – Больно сделаю!
На лбу у него краснел аккуратный кружок, оставленный дулом пистолета. Как бинди у индуса. Он хотел что-то сказать, но вдруг замер, выпрямился и, сипло вдохнув, закашлялся. Это напоминало приступ астмы – на горле надулись серые жилы, румянец растекся по лицу, потемнел.
Валет отпустил меня, задыхаясь, бессильно привалился к стене. Его лицо стало лиловым. Он кашлял и кашлял, хрипло хватал ртом воздух, точно утопающий, в последний раз вынырнувший на поверхность. И снова кашлял. Мне стало страшно, я был уверен, что он сейчас умрет. Впрочем, на всякий случай я дотянулся до браунинга и спрятал его в карман брюк.
Он не умер, все обошлось.
Валет стоял на карачках и мотал головой. Держась за стену, попытался встать. Выпрямился, устало сплюнул на пол. Ладонью провел по губам, взглянув на руку, брезгливо вытер ее о штанину. Другой рукой он продолжал сжимать отбитое горлышко коньячной бутылки.
Он начал говорить.
Сначала медленно, в паузах будто подбирал слова, после все быстрее. Под конец страстно и торопливо, словно боялся, что ему не дадут высказаться до конца. Он что-то спрашивал и, не дожидаясь ответа, тараторил дальше. Похоже, вопросы эти он задавал не мне.
Помнил ли я то лето? Еще бы, я в нем продолжаю жить и сейчас. Оказывается, то был единственный раз, когда он позавидовал мне. Из-за нее? Да, из-за нее. И как он взбесился, поняв, что она крутит вола, лишь чтобы позлить меня. Позлить? Да-да, из-за той буфетчицы с автовокзала.
– Ревновала? Она меня ревновала? – изумился я.
– Ну ты дурак…
Голова от удара гудела, но мне
