Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков
А после, уже зимой, отец познакомился с Марутой, да, с ее матерью. Это когда она ногу вывихнула, да-да, тогда.
– Ты ведь не знал, я к ней тогда приезжал. Летом. После той рыбалки на Лаури, помнишь? И после мы встречались. И звонил бесконечно тоже – не мог, не мог я поверить, что из нас двоих она выберет тебя. Как же я бесился, господи, с ума сходил, на стенку лез…
– Так… так она… – мне стоило большого труда закончить фразу. – И с тобой… тоже?
Некоторое время, почти вечность, Валет смотрел мне в лицо, пристально, точно стараясь что-то разглядеть. После буркнул:
– Нет.
И еще тише добавил:
– Она тебя любила… Собиралась в Ригу бежать. С тобой, с тобой. Проглотил я и это: думаю, черт вам в помощь, скатертью дорога – и от тебя избавлюсь, и про нее забуду. Да и сам я в летном буду уже осенью. Так что…
Он устало махнул рукой, удивленно обнаружил в кулаке горлышко бутылки, бросил его на пол.
– Кровь у тебя… – Валет опустился на корточки, показал пальцем на лоб. – Вот тут.
– Ничего, коньяк же. Дезинфекция.
Я сел, прислонился к шкафу. Валет, стоя на коленях среди бутылочных осколков, собирал медали.
– Эх, батя, батя… – бормотал он. – Летчик-ас, герой-любовник… Ты знал, что он в десятом классе с актриской убежал? Она в театре оперетты в кордебалете плясала… Конечно, знал. Его из Киева с милицией этапировали. Дед после отца в кровь излупцевал. Как крепостного, как раба – плеткой. Руки ремнем – и к батарее…
А вот этого я не знал; плетку дедову помнил, на стене висела, на самаркандском ковре, среди сабель его и кортиков.
Валет, морщась, горестно качал головой. Вытирал медали о рубаху, собирал их в кулак.
– Там я много думал. Там вообще много думается. Ведь, если б не дед, ничего бы не было. – Он рассеянным жестом обвел комнату. – Ничего этого… Вышел бы из него какой-нибудь актер, певец, а? Он ведь и в латышку эту, в Маруту, влюбился от отчаянья, вроде как сбежать хотел от всех нас…
Я тронул пальцем макушку; там уже пульсировала жаркой болью упругая шишка – Валет угодил бутылкой точно в темя. Меня мутило: от водки, от боли, от смутной догадки: неужели брат прав, и вся моя жизнь не более чем копия незатейливого узора отцовской биографии? Ведь и я в латышку влюбился от отчаянья и сбежать от всех тоже хотел.
– А когда с мамой… – Валет запнулся, словно поперхнулся каким-то словом. – Вот тогда я и решил отомстить. Да, отомстить. И тебе, и ей. А тут такая удача – фотографии.
Он кивнул в сторону раскрытой двери в нашу комнату. Шкаф был на том же месте. Наверху стояли те же чемоданы. Понятие времени, впрочем, и до этого весьма сомнительное, перестало существовать. Мне не стоило труда представить то утро: Валет, загорелый и мускулистый, встав на цыпочки, вытягивает конверт из-под моего чемодана.
– Тогда мы с Женечкой Воронцовым сошлись… Тем летом… С его батей на плотину ездили, на озера, за Зилани. Судака брали… На Кондорском верши ставили. Там линь шел, карась – сказка… Женечкин отец, он особист, ты в курсе…
Я утвердительно мотнул головой: да уж.
– На Лаури мы были, поставили сети, стемнело уже – костер, уха. Женечка отключился, пошел в палатку спать. Слабак Женечка был, слабак – сотку накатит, и в ауте. А мы с дядей Лешей продолжаем, тот боец – любого перепьет. Ночь, звезды, дядя Леша вторую бутылку откупорил. Выпиваем, закусываем. Ну, тут его на разговоры и повело. Банда Мельника, Латгальская группа. Видишь, говорит, хутор на том берегу, окошко горит? Там, говорит, встречались мы с нашим агентом. Хромой кличка. Он в штабе Мельника был, почти десять лет. Хромого в самом конце войны завербовали. Ваффен СС, латышская дивизия, Железный крест – не фунт изюма! Десять лет на нас работал.
Валет говорил. Щурился, что-то припоминая. А у меня в горле словно застрял шершавый ком, он рос, становился все колючей. Я уже догадывался – нет, я знал, что сейчас будет сказано.
– Ее отец… – прошептал я.
– Да. Его свои же и порешили. Закололи, как свинью. А труп у дороги повесили. На въезде, у почты. Вверх ногами.
– И ты ей все это…
Валет закрыл лицо ладонями, начал тереть глаза. Грубо, точно хотел их выдавить.
– Как же она взбесилась… – Он убрал руки, моргая, посмотрел на меня. – Господи, как же… Как же… Честное слово, думал, убьет. Зубами, ногтями… схватила осколок стекла – размахивает, сама вся в кровище! Кричит: «Думаешь, страшно мне, гляди!» – а сама стеклом себя по груди! По груди… себя… Гляди, кричит! А сама режет себя… режет…
Он замолчал, замотал головой.
– Ну, ударил ее… Она упала… там веревка валялась. Руки ей связал… Она очухалась и говорит: «Тебе все равно никто не поверит. Теперь тебе вообще никто верить не будет». Тогда я не понял, про что она…
– Про отца…
– Я не понял, думал, у нее с башкой – полный капут. Еще как поверят, сказал, да и не только про отца, еще и фоточки твои голые, забыла? Вот ведь семейка – дочка-то вся в папу удалась, такая же шлюшка продажная.
Он снова замолчал.
– Ну вот… Я из часовни, да… там еще пацаны играли в лопухах, меня видели.
– Знаю, – мрачно отозвался я. – Гулько и еще… как там его. А после менты. Заключение медэкспертизы. Изнасилование с нанесением телесных повреждений, повлекших…
– Говорю тебе! – зло выкрикнул Валет. – Не трогал я ее! Не трогал! Ударил, и всё!
– Не трогал. Ударил случайно! – Я истерически хохотнул. – А она и умерла!
Валет застыл, мне показалось, даже растерялся.
– Что? – Он подался ко мне и повторил, но уже тише: – Что?
– Что слышал!
Он вглядывался в мое лицо, будто там было что-то написано.
– Чиж, – тихо произнес брат. – Ты совсем рехнулся? Никто ее не убивал. Ты что? Она и сейчас…
– Жива? – спросил кто-то за меня.
– Да, – он кивнул. – Жива.
– Жива…
– Только… только в психушке она.
– Жива…
– Ты что… не
